Но тут же явились и другие соображения. Приезд вестника с Востока и то уважение, которое выказано, тон привезенного письма — все это глубоко его тронуло. На Востоке была память о нем, надеялись на него. Время тревожное. Дерзкое завоевание русскими Бухары, видно, возбудило весь мир.

«Но все же глуп этот Рахим! Они глупы там, на Востоке! Глаз у них нет! Ничего они не понимают».

«Я только сделать вид могу, что их поддерживаю, чтобы не терять кредита на востоке. Вот что значит иметь дело с иностранцами — тюркского племени. Они России не знают. Но они богаты и за свое богатство требуют, чтобы я следовал им. Не тут-то было! Султан верный российский подданный!»

«А что, если в самом деле произошли бы перемены? — на миг подумал Султан. Мысль эта была отравляюще приятна. — Я не был бы простым купцом...»

«Все богатства огромной страны, которые захватывают сейчас промышленники, стали бы моими». Теперь он знал, чем богата эта земля и как добывают золото, железо, медь и другие руды.

И все же он помнил про силу русских и знал, что действовать и помогать Рахиму надо лишь для вида. Поэтому, не смотря на вспыхнувшую жажду власти и богатств, он должен быть осторожным. Рахим не поднимет бунта. Об этом и речи нет. Ждать войны, но ждать в полной верности русским.

Султан решил не держать гостя у себя. Ему нужны сведения о русских — пусть идет в город. И пусть побродит по северным башкирским землям, осторожно поговорит с людьми.

Но вскоре в уме его созрел новый план. Ведь на севере Могусюмка!

Султан был смелый человек, и всякому другому дела его представлялись бы совершенно запутанными, но сам он отчетливо знал, как надо действовать.

«Могусюмка храбр и отважен, — полагал он. — Храбрость, если рассудить как следует, — это тоже богатство. А богатства должны стекаться в руки богатых, и всеми богатствами должны управлять хозяева. Храбрый человек глуп, если он один и если он только храбр. Рано или поздно ему сломят голову. Долг умного человека воспользоваться этой храбростью и найти для нее цель. Храбрость — это тоже товар, и ее надо уметь купить и продать и пользоваться благами от нее умело и с выгодой».

Султан решил, что Могусюмку надо «приспособить к делу», или, как говорят русские, «сделать коммерцию» из его храбрости.

Башкирская беднота считала Могусюма благодетелем. Если действительно когда-нибудь случился бы бунт, его можно со временем сделать настоящим вожаком, люди пойдут за ним.

Султан сказал, что желает дружбы с Могусюмом ради дела веры, так понял его и Рахим. Но Султан втайне желал совсем другого. Давно уж он намеревался завести дружбу с каким-нибудь отчаянным сорвиголовой, у которого были бы товарищи, который мог бы служить семье Темирбулатовых, пользуясь их поддержкой. Могусюм казался ему самым подходящим человеком. Но не так легко его подчинить. Просто за деньги идти и грабить караваны соперников Темирбулатова он не согласился бы. Даже говорить с ним об этом нельзя... Теперь, когда Рахим явился, есть предлог и цель, есть и опытный краснобай-проповедник. Если же ничего не будет — станем учить детей любви к аллаху. А дружба с Могусюмкой пригодится. Можно было бы самому губернатору похвастаться, что Могусюмка раскаялся, даже выпросить прощение для Могусюмки. Будет ли на свете союз крепче: купец и храбрец, деньги и кинжал! Никто не устоит против такого союза!»

«Но кто поможет Рахиму все сделать? Где скроется он?» — размышлял Султан, решив отправить на север вестника из Хивы. Друзей, мулл, купцов там не мало. Но Султану пришел на ум один из его русских приятелей — Акинфий Ломовцев из деревни Низовки. Это человек, ненавидевший начальство и очень хитрый. Однажды, когда Султан ночевал у него, он жаловался на притеснения, что староверы недовольны, что им хуже, чем мусульманам: «Магометанам никто не запрещает молиться по-своему, а нас все утесняют, вечные придирки. Вот слыхал я в свое время, наши уходили в туретчину, и, говорят, славно живут там до сих пор... В старину ходили наши и в Австрию и в Сибирь».

Сказано это было в досаде, но в то время, когда шел слух о войне с Востоком. Султан запомнил этот разговор. Он решил: пусть Рахим поживет некоторое время у Акинфия, и написал письмо Ломовцеву, что к нему едет купец.

Никто не заподозрит заезжего татарина, живущего в русской деревне, в том, что он проповедует священную войну и шпионит в пользу турок.

...Теперь Султана очень занимало, сумел ли Рахим сговориться с Акинфием, пожелал ли Могусюмка стать пашой?

Султан думал сейчас и о другом. Надо продавать соседние земли. Пора! Сселять нукатовцев! Этого хотят промышленники, и это выгодно. Дело сулило огромные барыши. Султан продавал землю общины и приобретал эту же землю как член акционерной компании. Одно общество разорялось, другое богатело. Султан становился чем-то вроде владетельного князя, которому постепенно подчинялись все горные и степные восточные башкиры. Он обдумывал, как лучше поступить:

«Может быть, Рахим и тут будет кстати? Он может объяснить народу, что вынудили продать землю.

Все же предстоящий приезд Рахима тревожил.

«Да тут еще исправник: мол, явились турецкие эмиссары. Знает! Кто донес? Конечно, свои башкиры... Народ у нас ненадежный...»

Рассуждая так, Темирбулатов готовился к встрече с Рахимом. Он снял с вешалки простой бешмет, опоясался сыромятным ремешком, пошел во двор, разбудил работника Афзала, самого верного своего человека — низкорослого, плотного татарина, и велел сходить ему за своими родичами: Гильманом и Гулякбаем Темирбулатовыми.

Не успел Афзал собраться, как у ворот застучали колеса.

«Что это он, неужели на телеге приехал?» — недовольно подумал Султан, но в это время в темноте за забором раздался голос исправника:

— Стой, тпру! Приехали!

Афзал открыл ворота, и во двор заехал тарантас.

— Вот я и прикатил, — вылезая из него, заявил Иван Иваныч. — Шалишь, любезный, я исполняю обещание в точности, и раз сказал, что заеду на обратном пути, то уж так и поступлю обязательно!

— Очень рад видеть вас, Иван Иваныч!

— Нет, что-то ты будто не очень рад, как-то кисло меня встречаешь. Может, ты кого-нибудь другого ждал?

— Да, действительно, ко мне должен один человек заехать. Но тем более я рад вам. Ведь, как вы знаете, я от вас ничего не скрываю.

Султан счистил с исправника клочья сена, которого урядник навалил в кузов, чтоб помягче было.

— Милости прошу, дорогой, очень рад, будешь ночевать у меня, — как бы невзначай, переходя на «ты», продолжал Темирбулатов.

— Ну, знаешь, мы гнали вовсю. Я и то, братец, рассудил, где у этих чертей ночевать стану в деревне. У них там вонища, мерзость. Я так решил, что нынче сплю у тебя.

Вошли в дом.

— Ну как съездили, Иван Иваныч?

— Плохо, братец, ужасно, просто невероятно, — говорил исправник. Сегодня он был трезв. — И что это за народ ваши башкиры. Живут как голодранцы. Ты, любезнейший, только рассуждаешь о помощи: мол, благодетельствую народ, строю мечети, мальчишек молиться учу. Черта ли им в твоих молитвах, когда им, братец, жрать нечего! И тебе не стыдно, что исправнику приходится объезжать деревни, определять, какие поступки совершены, кем бы, ты думал, совершены? Мертвецами. Да, да, любезнейший, мертвецами-с!