А тогда я, собственно, даже удивиться толком не успел, потому что вспыхнул весь сразу, словно сухая ель от поднесенной спички, и вспышка эта продолжалась целую вечность. А когда я все-таки пришел в себя, то постепенно, очень медленно мне в голову стали приходить разные мысли. Первая, что теперь я — мужчина. Не мальчик — мужчина, и понимание этого наполнило меня гордостью. Потом я подумал, что ослушался Аптекаря, и тихонько, чтобы Вероника не заметила (я вдруг застеснялся, что лежу голым), потрогал яйца. Потом мне стало неловко перед Эженом, но память услужливо подтолкнула мне его рассуждения о соблазнительности жен друзей, и я, подкинув этот кусок своей алчущей совести, решил обдумать это потом, и вспомнил, как Эжен рассуждал о delectatio morosa — трудном наслаждении, то есть специальном замедлении, оттягивании, и что мужчина должен воспитывать в себе искусство медлить. Я напрочь не помнил, как все произошло, но внутренний голос говорил мне, что вряд ли я медлил.

А потом я подумал о Зайчике и понял, каким идиотом был все это время.

— Ты не спишь?

— Нет, — сказал я и повернулся к Веронике.

В темноте ее совсем не было видно, но я чувствовал, что глаза ее открыты. И вдруг ни с того ни с сего рассказал ей о Зайчике.

Сегодня я знаю, что одно из самых больших наслаждений, данных человеку, — это делиться тем, что любишь. Однако это отличается от потребности говорить о том, кого любишь, что, в свою очередь, объясняется тем, что, по размерам среднего человека, любовь — чувство непропорционально большое, и необходимость излить его наружу сродни творчеству. Не зря Аптекарь сравнивал причины и результат творческого акта с функционированием выводящей системы: не выпусти это самое творчество наружу, как мочу, — отравит изнутри. Но если любовь — это тоже творчество, то, может, и прав был Художник, когда уверял Веронику, что и на любовь, и на искусство у него сил не хватит: невозможно заниматься этими вещами одновременно. А то, что ее любви хватило бы на все, он, по-видимому, не понимал.

Но все эти соображения пришли мне в голову, разумеется, позже, а теперь, выговорившись, я понадеялся, что Вероника сможет посоветовать мне, как быть, ведь в любви у меня опыта никакого не было.

— Дурачок… — По голосу я понял, что она улыбается. — Дурачок, какой опыт может быть в любви? Опыт может быть только в сексе. И у тебя он появится быстро. А в любви опыта нет и быть не может. Потому что даже если она случается несколько раз, то каждый раз — все равно первый, о каком же опыте можно говорить?

— Аптекарь говорил, что любовь — это гормоны, химия, — пробормотал я.

— Ну, конечно, гормоны. — Она повернулась ко мне, и от прикосновения ее груди мои глаза закрылись и сладкая дрожь пробежала по телу. — Но только гормоны — это вроде как огонь, без них суп не сваришь, а любовь — это то, что на этом огне варится.

Она замолчала. В комнате было так тихо, что я слышал, как стучит мое сердце. А может быть, это было ее сердце? Очень осторожно я положил руку ей на плечо, она вздохнула, будто собрала воздух перед прыжком в воду, и крепко, всем телом, прижалась ко мне…

Проснулся я оттого, что Вероника трясла меня:

— Одевайся быстро! Вставай, быстрее!

Спросонья я никак не мог сообразить, что происходит, но послушно начал натягивать брюки и похолодел: «Эжен! Вернулся Эжен! Боже, что делать…» Я застегнул рубашку и обреченно вышел в гостиную. За столом сидела Елена.

Аптекарь вернулся около двух часов ночи. Он вошел с черного хода и, чтобы побыстрее добраться до своих комнат, ежась от холода, пошел через двор, в центре которого высилась громада Агрегата. Неожиданно блеснувший в темных окнах зала свет заставил его остановиться. Он поставил на землю саквояж, растер руки, затем, осторожно ступая, подошел к высоким французским окнам и заглянул внутрь. Тусклый свет ручного фонарика скачками двигался по полкам книжного шкафа. Несколько мгновений Аптекарь молча следил за передвижением пятна света, а потом, резко распахнув окно, ворвался в зал. Луч фонарика метнулся к нему, Аптекарь прыгнул вперед. Раздался грохот падающего тела, звон бьющегося стекла, на полу хрустнул разбитый фонарик. Аптекарь ощупью нашел выключатель, и вспыхнувший свет осветил сидящую на полу женщину. Ее левая рука была прижата ко рту. Зажатый в правой руке пистолет был направлен на Аптекаря.

— Не двигайся, Аптекарь.

— Надо ж, какой сюрприз! — В голосе Аптекаря прозвучало искреннее удивление. Он сделал шаг вперед.

— Не подходи! — Женщина схватила пистолет двумя руками. — Я выстрелю!

— Не выстрелишь. — Аптекарь наклонился. — Для того чтобы выстрелить, надо сперва снять предохранитель. Вот здесь…

Он разжал сцепленные пальцы, опустил пистолет в свой карман и покачал головой:

— Крепко я к тебе приложился. Подожди-ка минутку.

Он вышел и вскоре вернулся с тампонами и бутылью. Опустившись на пол, аккуратными движениями смыл кровь с лица нежданной гостьи.

— Дай-ка посмотреть. — Он ощупал челюсть. — Вроде ничего. Губа разбита, но зубы и челюсть целы.

— Как я выгляжу? — Ее потерявший истерические обертоны голос звучал почти жалобно.

— Как всегда, прекрасно, — заверил Аптекарь. — Что же касается распухшей губы, то такой грим очень даже соответствует роли ночного грабителя.

Он огляделся. Шкафы были распахнуты, на полу валялись разбитые банки, резко пахло спиртом и формалином. В лужах лежали экспонаты, в том числе любимая Аптекарем гадюка с двумя головами. Часть книг тоже была сброшена на пол.

Некоторое время он бесстрастно озирал разгромленный зал, а потом перевел взгляд на женщину:

— Так что же все-таки происходит? Ты не считаешь нужным объясниться?

Женщина молча смотрела перед собой. Аптекарь подошел к ней, поднял. Не сопротивляясь, она молча позволила усадить себя за стол.

Аптекарь отошел к буфету и вернулся с бутылью «Лафройга» и двумя стаканами:

— Выпей.

Она послушно поднесла стакан к губам и скривилась:

— Больно.

— Конечно больно. Губы-то у тебя прилично расквашены. Но ты пей — заодно и продезинфицируешь. — И отхлебнул из своего стакана.

Женщина, морщась, пила виски мелкими глотками.

Аптекарь меланхолично разглядывал разброшенные книги, потом сделал глоток и повернулся к женщине:

— Так что же это все-таки значит?

— Будто сам не знаешь, — устало ответила она.

— Книга?

Женщина молчала. Аптекарь достал из кармана сигареты, вытащил одну, подвинул пачку к женщине, щелкнул зажигалкой, положил ее на стол, затянулся, выпустил дым:

— Ты зря учинила этот погром. — И кивнул на небольшой деревянный ящик, лежавший на столике рядом с клеткой, в которой жалобно попискивала Матильда. — Вот она.