Когда они покинули зал, было пять часов. Пять часов пополудни. Час матадора и его жертвы. Вернулись они в половине шестого. Никаких сомнений в их вердикте не было. Собственно говоря, удивительно еще, что, при всех свидетельствах не в мою пользу, они принимали решение так долго.

Меня попросили встать. Представив, какое мрачное будущее меня ожидает, я ухватился за поручень. Секретарь суда спросил старосту присяжных, пришли ли они к решению. И, получив утвердительный ответ, спросил:

— Вы признаете обвиняемого, сэра Альфреда Дрейфуса, виновным или невиновным?

Я мог ответить за старосту и за всех присяжных.

— Виновным, — сказал староста.

Зал возбужденно зашумел и стих, только когда судья ударил молотком по столу. Я взглянул на галерею с публикой и заметил человека, который показался мне смутно знакомым. Он сиял от радости. Судя по этому, воспоминания о нем должны быть не из приятных. И тут память мне все подсказала. Это был сосед по нашей деревне в Кенте, Джон Коулман, тот самый, чей английский был столь безукоризненным. Я вспомнил тот рождественский день, когда он впервые пришел к нам в дом. Вспомнил, что он сразу мне не понравился. Я не понимал, что он делает на этом суде и почему так радуется результату. Так нагло, так рьяно — словно это важно ему лично. Отзвук его выкриков, его счастливая ухмылка — они будут по ночам преследовать меня в камере.

Секретарь обернулся ко мне и спросил, хочу ли я что-либо сказать до объявления приговора. Сказать мне было нечего кроме давно затверженной мантры, но повторять ее я не видел смысла. Я покачал головой. Я был так потрясен, что не находил слов. И никак не мог решить, куда посмотреть. Снова глядеть на Саймона мне не хотелось, а на родных я даже взглянуть боялся. Поэтому я посмотрел на судью. К нему я никаких чувств не испытывал. Он был просто человеком, исполняющим свою работу.

— Сэр Альфред Дрейфус, — сказал он, и я удивился, что он все еще считает меня достойным титула, — мой долг — приговорить вас к единственному наказанию, которое предусматривает закон за намеренное убийство. Суд приговаривает вас к пожизненному заключению, и я рекомендую заключение на срок не менее пятнадцати лет.

Я быстро провел вычисление в уме. Когда я выйду, мне будет шестьдесят два года. Вероятно, я уже стану дедом. Еще более вероятно, что я буду разведен, и кто же, подумал я, будет приходить меня навещать? Конечно же, Мэтью. Я отыскал его в публике и сосредоточился на нем. Я не глядел ни на Люси с одного боку от него, ни на Сьюзен с другого. Видел только Мэтью и знал, что он будет стариться со мной вместе, что он будет своим присутствием скрашивать мое одиночество. Когда меня уводили, он мне улыбнулся, я улыбнулся в ответ. Потом меня накрыли одеялом и доставили в тюрьму, а там — в камеру.

Моим первым посетителем после приговора был тюремный капеллан. Он сказал, что зашел поболтать. Не поговорить, а именно поболтать. Держался он по-приятельски. Я взглянул на крест, висевший у него на груди, и вежливо попросил его уйти. Его это, по-моему, задело, поэтому я извинился.

— Прошу меня простить, — сказал я, — но я бы предпочел повидаться с раввином.

— Я узнаю, что можно сделать, — сказал он.

Через несколько дней ко мне пришел раввин.

— Меня никогда прежде не вызывали в такое место, — сказал он.

Он, видимо, хотел, чтобы мне стало стыдно: ведь я его подвел, не дал ему установить рекорд. И я рассердился.

— Я никого не опозорил, — сказал я. — Я хочу, чтобы вы знали: я невиновен, и если вы не верите в это искренне и честно, тогда в ваших посещениях нет смысла.

— Если вы говорите, что невиновны, я должен вам поверить, — ответил раввин.

— А вы действительно мне верите? Всем сердцем?

— Если вы так говорите… — уклонился он от ответа.

— По-моему, вы верите приговору суда, — сказал я.

Он промолчал, и его молчание уже было ответом. Я попросил его уйти. Он не возражал. По-моему, он был рад уйти.

Моим первым настоящим посетителем стал Мэтью, и я кинулся к нему в объятия. Поначалу мы почти ничего не говорили. Молча сидели рядом, потрясенные. А потом по непонятной мне причине он засмеялся. Смех был горький, но все равно — смех. Я спросил, что он нашел такого забавного, и он ответил, что я попал на первые полосы всех газет. А потом рассказал, как реагировал мир на этот суд. Французские газеты вспомнили про моего тезку, но ни словом не упомянули о том, что его невиновность была доказана. Немецкие газеты, как и следовало ожидать, заняли уклончивую позицию, но в некоторых приговор горячо одобряли. Один из журналистов предположил, что, поскольку дело было незадолго до Пасхи, это было ритуальное убийство, из тех, что, по слухам, совершают евреи перед Песахом. Австрийская пресса, всегда готовая следовать за вождем, с этим согласилась. Ватикан безоговорочно меня осудил, и их отчет о случившемся обидел меня больше всего. Как посмела эта контора, которая в свое время с легкостью посылала мой народ в печи, которая снабжала паспортами Ватикана беглых убийц, как посмела она высказывать свое мнение? Только голландская и скандинавская пресса поставила под сомнение справедливость приговора и заявила, что версия заговора требует дальнейшего расследования.

Теперь и я рассмеялся так же горько, как и Мэтью, а потом мы снова замолчали. Для Мэтью, похоже, эта встреча была столь же болезненной, как и для меня, и он засобирался уходить раньше времени. Он пообещал, что скоро придет опять. И Люси тоже, а еще он постарается привести моих детей.

— Я вытащу тебя отсюда, — сказал он. — Обязательно.

Он быстро пошел к двери, но вернулся меня обнять. Я смотрел ему вслед, и его мне было жалко больше, чем себя.

Через неделю я получил первое письмо в тюрьму. Оно было из королевской канцелярии, и я, не читая, догадался, о чем оно. Я вскрыл его не сразу, положил на койку, вспомнил, как радовался, когда впервые получил письмо оттуда. Я распечатал конверт. Надо было убедиться в том, что я и подозревал. В письме сообщалось, что ввиду обвинительного приговора меня лишили титула. Моя дорогая Люси теперь просто миссис Дрейфус. А мое имя — Кейс, дело.

26