Наживка заброшена, почти не сомневаюсь, что рыбка клюнет. Я уже и дату удобную предложил — пятнадцатое августа. Это день Успения и Вознесения Святой Девы Марии, вот и отпразднуем возрождение нашего монастыря.

Чтобы успеть, мне придется работать денно и нощно. К счастью, у меня есть помощницы — Антуана, нетребовательная и выносливая, как вол; Альфонсина, моя провидица и распространительница слухов; Маргарита, живой проводник моих идей, не говоря уже о Пьете, моей посыльной, моей маленькой сестре Анне и Клементе.

С последней я, видно, просчитался. Внешне кроткая, она требовательнее любой другой помощницы, а до чего переменчива! Сегодня мурлычет, как котенок, завтра холодна как лед и с явным удовольствием провоцирует меня на рукоприкладство, чтобы потом утопить в потоке покаяния и любовных клятв. Наверное, такие крайности должны мне нравиться. Хотя любителей впрямь найдется немало. Увы, я уже не семнадцатилетний отрок, чтобы потерять голову от смазливой жеманницы. Да и времени на нее жаль: забот и обязанностей у меня сейчас не меньше, чем у сестер. Ночи мои для тайных дел, а дни для благословений, изгнания нечисти, публичных покаяний и прочей клоунады.

За выходом на сцену Нечестивой Монахини последовали другие казусы, то ли происки дьявола, то ли нет — ночами с ряс спарывали кресты, на статуях святых появлялись непристойные надписи, а в купели и на камнях пред алтарем — красная краска. Отец Коломбин не ропщет пред лицом новых злодеяний и молится дни напролет. Лишь краткий сон спасает его от полного изнеможения, а сестра Маргарита — от голода.

А ты, моя милая Жюльетта? Готова за мной следовать, если да, то как долго? Рынок в Барбатре свою роль отыграл. Больше незамеченными туда не выбраться. Маленькая Изабелла следит за мной чуть ли не с ревностью, а обостренная ее настороженность, аки стрелка компаса, указывает на меня. Вдруг отец Сен-Аман, житейской мудрости вопреки, не устоит пред женским коварством? К представительницам своего пола Изабелла много суровее, чем любой мужчина к представителям своего. Она знает о моей слабости и видит в ней доказательство человечности. Прослышь сейчас Изабелла о моей связи с Клементой, наверняка приняла бы мою сторону, решив, что та меня совратила. И за Жюльеттой малышка следит в оба: интуиция подсказывает, кого опасаться. Крылатую мою отправили в пекарню. Говорят, там солоно, но получше, чем рыть колодцы. Жюльетта сторонится меня, хотя наверняка стосковалась по дочери. Ее невозмутимая, почти тупая покорность совершенно не вяжется с тем, что мне о ней известно. Лишь раз она не выдержала и привлекла к себе внимание — когда в лазарет упекли полоумную старушку. Дурацкий выпад, да и чего ради? Что такую, как она, связывает с этими поганками? Впрочем, Жюльетта всегда отличалась излишней трепетностью. К кому угодно, только не ко мне.

Нынче утром едва выкроил два часа, чтобы исповедовать Изабеллу и с нею помолиться. Рядом со спальней у нее отдельная часовенка с ракой, свечами, ее портретом кисти Туссена Дюбрея[31]и серебряной фигуркой Девы Марии, взятой из ризницы. В прежние времена я с легким сердцем прикарманил бы и статуэтку, и другие сокровища, только мелкие кражи для меня — пройденный этап. Сегодня я с серьезной участливостью внимал болтовне испорченной девчонки, а про себя ухмылялся.

Мать Изабелла в тревоге. Она извещает меня об этом, не чувствуя, что в каждом ее слове высокомерие. Оно у нее в крови, ложная гордость, маскирующая детские страхи. А ведь ей впрямь страшно. За свою душу, за свою участь. Кошмары ее мучают. Спит бедняжка часа три-четыре — море мешает, вечно оно шумит! — но и в забытьи преследуют ее неведомые прежде сны.

— Что тебе снится, дочь моя? — спросил я, прищурившись, чтобы спрятать смеющийся взгляд. Изабелла лишь девчонка, но интуиция у нее потрясающая. В другой жизни я сделал бы из нее отличную картежницу.

— Кровь, — прошептала она. — Приснилось, что могильные плиты истекают кровью, которая рекой несется в часовню. Еще та черная статуя, во сне она тоже кровоточила. Еще сестра Августа… — Говорю же, интуиция у нее пугающая! — и новый колодец. Кровь текла из колодца, который вырыла сестра Августа, и прямо на меня.

Отлично! Не замечал за этой малышкой столь пылкого воображения. Вокруг рта и на подбородке у нее прыщи, знать, она не в добром здравии.

— Дочь моя, ты слишком себя изнуряешь, — мягко сказал я. — Беспрестанное самопожертвование подтачивает силы, а без сил не завершить нам начатое и монастырь не возродить.

— Доля истины в снах есть, — упрямо бубнила Изабелла. — Разве колодец не осквернили? Разве причащение прошло как полагается?

Я глубокомысленно кивнул. Не поверишь, что Изабелле только двенадцать: личико осунувшееся, глаза красные, как у древней, отжившей свое старухи.

— Сестра Альфонсина видела что-то в склепе, — снова забубнила Изабелла, подавленно и в то же время надменно.

— Тени, — бросил я, подлив масла в огонь.

— Нет! — Изабелла сжалась в комочек и накрыла живот рукой.

— Да что с тобою?

Я коснулся ее затылка, но Изабелла отпрянула.

— Ничего. Ни-че-го! — дважды проговорила она, точно я спорил. — Живот сводит. Уже несколько дней. Пройдет… — Изабелле хотелось что-то добавить. За старушечьей маской мелькнул ребенок. Но вот она взяла себя в руки и на миг показалась мне очень похожей на своего дядюшку. Весьма своевременно! Я тотчас вспомнил, что предо мною не испуганная девочка, а наследница дрянной, вырождающейся семьи. — Оставьте меня! — надменно велела она. — Желаю помолиться одна.

Я кивнул, пряча улыбку. Молись, дочь моя! Семье Арно твои молитвы пригодятся скорее, чем ты думаешь.

Вчера ночью повесилась Жермена. Утром мы нашли ее на вороте колодца. Под ее весом деревянная ось прогнулась, но из глиняных стенок не вылетела. Тело наполовину опустилось в шахту, еще несколько футов — и оно испортило бы воду куда серьезнее красных таблеток Лемерля. Гибель Жермены казалась не менее загадочной, чем ее жизнь. На стенах часовни — она неподалеку от колодца — и на отдельных статуях обнаружились едва понятные каракули, непристойности, нацарапанные тем же восковым карандашом, которым осквернили новую Марию. Жермена спорола бернардинский крест со своей рясы, аккуратно распустив мелкие стежки, точно хотела избавить наш орден от позора.

Лицо Жермены, когда ее подняли, я видела лишь мельком. По-моему, оно мало изменилось. Даже смерть не стерла выражения циничности, которое бывает у тех, кто ожидает и получает от жизни самое худшее. А ведь внешний цинизм скрывал от всех трепетную и ранимую душу.

Жермену похоронили до примы, без отпевания погребли на перепутье за монастырем. Я сама вырыла ей могилу, вспоминая, как мы вместе рыли колодец, и вознесла святой Марии Морской беззвучную молитву. Томазина хотела вонзить кол Жермене в сердце, чтобы та не восстала из могилы, да я не позволила. Пусть упокоится, как сумеет, мы же монахини, а не дикари.