Обеспокоенный Лемерль возжелал немедленно осмотреть место происшествия. Я вернулась к своим обязанностям. Мать Изабелла не скрывала недовольства тем, что я сопровождала Лемерля в Барбатре, но его объяснение — мы отнесли еду и целебные снадобья бедной семье — нехотя приняла. Меня отправили на кухню чистить овощи для ужина, и я спокойно все обдумала.

Слишком много совпадений! Неделю назад я ездила в Барбатре, и именно в тот день исчезла Перетта. Сегодня Маргарита видела призрака тоже в мое отсутствие. Оба раза я была с Лемерлем. Он увозил меня специально, чтобы не вмешивалась. А ведь окажись я на месте, непременно вмешалась бы! Но зачем ему все это? «Розыгрыш», — сказал он, вручая мне красящие таблетки. Фальшивый призрак монахини в чепце — тоже розыгрыш? Клемента легко согласилась бы в нем поучаствовать. Только зачем Лемерлю два жестоких розыгрыша подряд? Излишнее внимание к монастырю и своей персоне ему совершенно ни к чему. Лемерль хитер как лис, и для розыгрышей наверняка есть веская причина, просто я ее пока не вижу. Выяснить бы, кто изображал призрака и как ему удалось буквально сквозь землю провалиться… Но второй «розыгрыш» поднял такую суматоху, что теперь ни одна болтушка рот не раскроет. Лемерль на это и рассчитывал? Сколько мелких поблажек с отсроченным платежом он сделал? Сколько помощниц завербовал? Альфонсину? Клементу? Антуану? Меня?

В монастыре воцарился раздор, сестринская сплоченность низвергнута и выброшена за ненадобностью, подобно статуе нашей покровительницы. В наказание за праздность Клементе целую неделю велено рыть ямы для отхожих мест, только ей не до этого. Неужели мерзкий запах ее нынешних работ отвратил Лемерля? Или жестокое непостоянство у него в крови? Черным дроздам нравится портить плоды: то тут клюнут, то там, и ни один им не гож. А Клемента его любит? Мечтательная отрешенность, несчастный вид, когда Лемерль ее не замечает, говорят «да». Вот дура! Жермена Клементе больше не нужна, хотя вызвалась помочь ей с ямами — что угодно, только бы быть рядом.

Сегодня утром удалось наконец поговорить с Переттой, но та была на редкость беспокойной и рассеянной, и я ничего не добилась. Может, злится на меня? Перетту же не поймешь. Рассказать бы ей про Лемерля, про Флер, про оскверненный колодец, но мое молчание — залог дочкиной безопасности. Нужно в это верить, иначе с ума сойду. Поэтому я храню секреты от подружки и стараюсь не обижаться на ее холодную отчужденность. Без Перетты мне плохо, но без Флер куда хуже. Верно, в моем ледяном сердце хватает места лишь одной.

Розамунда теперь с нами не живет. Два дня назад ее перевели в лазарет к больным и умирающим. Сестра Виржини, молодая послушница, которую к ней приставили, наконец приняла постриг и теперь выхаживает хворых. Помню Виржини по урокам латыни — бесталанная дурнушка, а сейчас в ней проявляются грубоватые черты коренных островитянок. Чувствуется, мать Изабелла настроила девушку против меня. Это видать и по ее колючим взглядам, и по ее уклончивым ответам. Виржини только семнадцать, разве ей понять Розамунду? Молодость тянет девушку к новой настоятельнице, заставляет рабски ей подражать.

Вчера я видела Розамунду в саду у лазарета. Бедняжка сидела на скамейке, сжавшись в комок, будто пряталась от жестокости окружающего мира. Растерянная еще пуще прежнего, она взглянула на меня, но не узнала. Привычный ритм жизни нарушен, а с ним оборвана тонкая нить, связывающая Розамунду с настоящим. Теперь она — утлая лодка в бескрайнем море тревог. Сестра приносит Розамунде еду, хмурая девица ухаживает, а больше и словом перекинуться не с кем.

Вне себя от жалости и возмущения, я решила заговорить о Розамунде на утреннем капитуле. Лемерль на эти собрания не вхож, и я надеялась в его отсутствие переубедить настоятельницу.

— Сестра Розамунда не больна, ma mère, — мягко и вкрадчиво начала я. — Немилосердно лишать ее последних радостей — молитв, забот, разговоров с подругами…

Мать Изабелла взглянула на меня с надменностью двенадцатилетней девчонки.

— Сестре Розамунде семьдесят два, — изрекла она. Ясно, для Изабеллы это что тысяча. — Она не помнит, какой сегодня день, и никого не узнает.

Вот в этом все дело! Бедная старуха не узнает ее, точнее, не признает.

— К тому же сестра Розамунда очень слаба, — продолжала Изабелла. — Даже простейшие обязанности ей теперь не по силам. Разве не милосерднее даровать ей покой, а не утомлять работами? Сестра Августа, уж не завидуешь ли ты ее заслуженному отдыху? — подначила Изабелла, хитро сверкнув глазками.

— Розамунде не позавидуешь, — уязвленно пробормотала я. — Старуху закрыли в лазарете, потому что она немощна и чавкает за столом…

Опять я сказала лишнего… Юная настоятельница подняла подбородочек.

— Закрыли в лазарете? — переспросила она. — По-твоему, бедная сестра Розамунда стала узницей?

— Не приведи Господь!

— Ну что же… — Изабелла сделала паузу. — Навестить нашу престарелую сестру могут все желающие, разумеется, если сестра Виржини сочтет ее состояние удовлетворительным и даст добро. В трапезной сестра Розамунда не появляется лишь потому, что ее возраст и слабое здоровье требуют особого питания, чаще и обильнее, чем у остальных. — Изабелла снова покосилась на меня. — Сестра Августа, ты ведь не откажешь хворой подруге в небольших привилегиях? Ты и сама примешь их с радостью, если доживешь до ее лет.

Вот плутовка! Общение с Лемерлем даром не проходит! Теперь любое мое возражение примут за зависть.

— И я, и все остальные, ma mère, — отозвалась я. К моему удовольствию, Изабелла поджала губы.

Так провалилась моя попытка помочь Розамунде. Помочь не помогла, а палку перегнула, до конца капитула ловила косые взгляды матери Изабеллы и едва избежала нового наказания. Лишь когда я согласилась работать в пекарне — там грязно и жарко, а знойным летом особенно мерзко, — настоятельница успокоилась, по крайней мере временно.

Невысокая круглая пекарня притаилась в самой глубине монастыря. Окон в ней нет, только смотровые щели, света и от огромных печей хватает. Они стоят в центре зала. Подобно доминиканцам, хлеб мы печем в глинобитных печах, на каменных, докрасна раскаленных плитах, под которыми горит хворост. Дым уползает в трубу такой ширины, что в ее устье видно небо. В дождь на плиты падают капли и с шипением испаряются. Когда я пришла, две молодые послушницы готовили тесто: одна выбирала жучков из каменного ларя с мукой, другая разминала дрожжи, чтобы сделать опару. Печи уже растопили, вокруг них трепетал мерцающий полог — там было особенно жарко. За пологом стояла сестра Антуана, полные красные руки обнажены до локтей, волосы убраны под косынку.

— Сестра Августа!

В пекарне Антуана совсем другая: глуповато-добродушное лицо кажется холодным и сосредоточенным, а в отблесках красноватого пламени даже пугающим. Прибавьте к этому широкие плечи и мускулы, играющие под жировой прослойкой, когда она месит тесто, — есть чего испугаться.

Я взялась за работу — выкладывала тесто в большие формы и сажала их в печь. Тут надобна сноровка: каменные плиты должны равномерно прогреться: от слишком сильного жара корка подгорит, а мякиш не пропечется, а от слабого хлеба опадут и получатся жесткими. Поначалу мы работали молча. Дрова потрескивали, шипели и свистели. Видно, хворост влажный, коли печь так чадит. Пару раз я обжигалась о плиты и бормотала ругательства. Антуана делала вид, что не слышит, но, почти уверена, она улыбалась.