— Ты это сделала в конце концов. Ты всегда хотела, всегда хотела причинить ей боль. Ты! — Майкл словно выплюнул это слово, и медленно качал головой, пока затихало эхо от него.

Она слышала его голос, но он не нравился ей. Не этим голосом она наделяла своего Майкла, не этот голос шептал ей по ночам, как она прекрасна, как любима, обожаема, желанна.

— Ты жестокая. Мама всегда говорила, что в тебе есть такая черта, и она была права во всем. Я, должно быть, сошел с ума, если думал о тебе хорошо. А теперь слушай меня, и внимательно. Читай по губам, поскольку то, что я собираюсь сказать, сказал бы тебе в любом случае. Я собираюсь жениться на Саре, слышишь? Я собираюсь жениться на Саре, если... если она останется жить. Если нет, я буду ненавидеть и проклинать тебя до самой своей смерти. Я буду все равно проклинать тебя, потому что десять к одному: ты оставила ее калекой. Это бы тебе понравилось, верно, если бы ты узнала, что она калека? Ты с ненавистью смотрела, как она танцует. Ты! Я... я не понимаю, как получилось, что мы родня? Не смей со мной заговаривать.

— Пожалуйста, пожалуйста, Майкл, выслушай меня.

— Я никогда не хочу больше слушать тебя, видеть тебя, разговаривать с тобой, никогда!

Он склонился к ней, а потом рывком отшатнулся, и тогда боль у нее в голове и шум, бьющий, словно по оголенным нервам, был заглушён новой вспышкой ярости. Она обожгла Барбару, словно молния.

— Кто ты такой, чтобы гордиться своим происхождением! — закричала она Майклу. — И не волнуйся больше, что мы родня, потому что мы чужие! Он не был твоим отцом, сын Моллена не был твоим отцом.

Майкл остановился на самом верху, полуобернувшись глядя на нее.

Барбара все еще держалась за дерево, но теперь всем телом стремилась вперед, выкрикивая:

— Ты такой же, как я, знай об этом. Мы оба ублюдки. А твоя мать не лучше шлюхи, потому что никто, кроме шлюхи, не отправится с братом мужа в грязный разрушенный сарай у оврага — вот где ты был зачат. Ну, как вам нравится такая правда, мистер Майкл Радлет?

Несколько секунд он не двигался. Их взгляды, встретившись, пылали, словно угли. Потом Майкл медленно отвернулся и начал спускаться по откосу.

Барбара опять сползла на землю, придавленная тяжелой яростью, которая все еще бушевала в ее душе. Странные звуки, смешиваясь, бились в голове. Она хотела, чтобы это прекратилось, она хотела тишины, только тишины. Внезапно ее тело согнулось, она закрыла лицо руками, и стала качаться из стороны в сторону. Окружающая ее какофония ужасала, Барбара не могла определить, к чему относится тот или иной звук.

Ее молчащий мир исчез, когда Джим Уэйт ударил ее. Бриджи говорила, что такое может случиться, что однажды она снова будет слышать, но этот день пришел слишком поздно. Ее жизнь закончилась, ей больше незачем жить...

Звук колес двуколки, едущей по неровной дороге, раздался в ее ушах раздирающим скрипом. Когда показалась мисс Бригмор, Барбара не поднялась и не подошла, а только смотрела, как наставница подняла руку и царственным жестом подозвала ее.

Прошло не меньше минуты, пока Барбара с трудом поднялась и медленно, как пьяная, взобралась по склону, сползла на дорогу и подошла к двуколке сзади. Занимая свое место, она не смотрела на мисс Бригмор, а та — на нее.

За все время поездки они не обменялись ни словом, потому что мисс Бригмор ни разу не повернула головы к Барбаре. Спустя некоторое время Бриджи в отчаянии пробормотала, разговаривая сама с собой:

— Ох, девочка, ты не только причинила боль этому ребенку, почти что лишив ее ноги, но еще и намеренно нанесла боль многим людям. Что с тобой? Что живет в твоей душе? В чем я ошиблась? Это, должно быть, моя вина, потому что Томас был не таким уж плохим, а его мать и вовсе безобидным человеком.

Ее слова звучали в ушах Барбары набатным колоколом, оглашающим приговор.

Томас, толстый мужчина с большим животом, чей портрет занимал все свободное пространство над камином в коттедже, был ее отцом. Сегодня тщательно скрываемая правда вырвалась на волю. Этот ужасный толстый дядька изнасиловал ее мать, хотя растил ее, как собственного ребенка. А вот Бриджи говорит, что он не был таким уж плохим. И эта чопорная ханжа была любовницей, содержанкой ее отца, а вовсе не экономкой, как она всегда считала. Она спала в его постели, в постели этого толстопузого и щекастого... Он был ее отцом! Неудивительно, что Бриджи боялась, как бы она не узнала. Ее тошнит. Ее тошнит, ее сейчас вырвет.

Разве теперь непонятно, откуда в ней злоба? Разве непонятно, откуда ярость? Стоит ли ее обвинять за то, что она сделала? А Джим Уэйт еще сказал, что ее брат, — значит, у нее был брат, может, сводный, — так вот, он чуть не убил двоих человек. Отметина Молленов... Вот что они имели в виду, когда говорили об отметине Молленов. Зло. То зло, что таилось в их душе. И она тоже Моллен! Но разве в этом есть ее вина?

Вопрос звучал сейчас в голове Барбары так же громко, как скрип повозки, топот лошадиных копыт, свист ветра, пронизывающего ветра, который продувал насквозь. Ветер состоял из голосов, они летели над долиной и кричали ей, как Джим Уэйт, как Майкл: «Ты дрянь, мерзкая дрянь, и убийца, вот кто ты есть!.. Я собираюсь жениться на ней... Я никогда не хочу тебя больше видеть. Я буду ненавидеть тебя всю жизнь...»

Они проезжали мимо дома, где Майкл был зачат, грязного домишки с дырявой крышей. Майкл сам как-то привел ее сюда. Они подъехали верхом к проему без дверей, и он показал ей, где спят бродяжки. Ха! Ха! Ха! Барбара громко смеялась в душе. Это было смешно, смешно. Он был зачат на этом грязном полу, а его отец с матерью оказались не лучше бродяжек. Тетя Констанция была бродяжка, уличная девка; а он, кто он такой, чтобы отталкивать Барбару? Он бросил ее, когда на нее обрушилась вся тяжесть мира, из-за него ее сердце сгорело дотла, так что она не может больше ничего чувствовать. Но Майкл будет чувствовать, будет, и каждый раз, как посмотрит на свою мать, станет испытывать к ней ненависть. О, как Барбара надеялась, что он возненавидит ее, и тетя Констанция закончит жизнь в несчастье.

Вой ветра становился все громче и громче, он шумел у нее в ушах, когда Бриджи остановила двуколку перед воротами коттеджа. Но еще до того, как лошадь ступила последний раз, Барбара спрыгнула с сиденья и побежала.

— Барбара! Барбара! — звала ее Бриджи. — Вернись. Не будь глупой, вернись. Пожалуйста! Пожалуйста! Барбара. Ты слышишь?

Наставница, должно быть, забыла, что она глухая. Барбара была еще в состоянии понять, как неуместны слова Бриджи.

Опускались сумерки, и Барбара бежала, вперед и вперед, стремясь приблизить тот момент, когда не сможет ничего больше чувствовать.

— Так, послушай, парень, что тебе надо понять: фабрика работает шесть дней в неделю, и ты не можешь отправляться на увеселительные прогулки во все выходные. Я уже был достаточно терпелив, тут ты не станешь возражать. Мне бы и самому хотелось бы уезжать каждый раз...