Скорчившись на продавленной больничной койке, она переждала первые страшные минуты, когда видения были еще слишком живы перед глазами, и сердце болезненно колотилось в грудную клетку. А затем, отдышавшись, осознала вдруг, что время полной немоты закончилось. В палате все спали, и София попробовала осторожно, еле слышно произнести что-нибудь, проверяя, действительно ли к ней вернулась речь.

– Больница, – выговорилось едва-едва, собственный голос прорывался, как звуки радиопередачи сквозь помехи. – Беркант, – вышло уже более понятно. А вот «убить» – прозвучало совсем отчетливо.

Первым ее побуждением после этого открытия было броситься к врачам, потребовать, чтобы ей предоставили адвоката, чтобы выпустили ее отсюда. Но потом пришло сомнение. Она ведь не знала, каковы были планы у Алины. Что, если она платила кому-то из здешних сатрапов, чтобы тот шпионил за ней и докладывал все, что с ней происходит? Что, если, узнав, что она больше не немая, мачеха примет еще какие-то меры, столкнет ее в еще более глубокую яму? Нет, раскрывать карты пока не следовало, лучше было еще понаблюдать за обстановкой. А тем временем постараться сделать все, чтобы речь вернулась к ней в полном объеме.

И София принялась тренироваться. Каждый день, шаг за шагом. Более или менее длинные предложения и фразы все еще давались ей с трудом. София заново училась выговаривать их только поздней ночью, когда никто не мог ее слышать. С личным пространством здесь была огромная проблема, побыть наедине с собой не разрешалось даже в туалете и душе, и потому для подобных занятий оставалась только ночь. И София, убедившись, что все ее соседки уснули и больница замерла в безмолвии, снова и снова через силы выговаривала слова и предложения, с маниакальным упорством следя за тем, чтобы никто ее не услышал, не раскрыл ее секрет. Чем меньше новой информации о ней будет поступать Алине, тем легче ей удастся застать ее врасплох, когда она выберется отсюда. Тем меньше вероятности, что слухи о ней дойдут до Берканта и он сможет предвидеть ее появление. А она еще обязательно появится в его жизни. Дайте только срок.

Так рассуждала София и потому во время врачебного обхода продолжала упорно молчать, разглядывая сидящего перед ней врача как диковинное, но неприятное насекомое.

Как-то утром София привычно зашла в умывалку, где сутулая, агрессивная девица лет двадцати оккупировала одну из раковин и никого к ней не подпускала, грозно рыча. Пациентки, которые не смогли пробиться к другим умывальникам, испуганно топтались вокруг нее: одна тоненько подвывала, другая что-то бормотала себе под нос, пытаясь плечом оттеснить обидчицу. Та же в ответ иногда оборачивалась и клацала зубами.

София однажды уже сталкивалась с этой девицей. Та в тот день и на нее пробовала рычать и щелкать зубами. София для начала отступила, а затем, выбрав удачный момент, когда рядом не было ни больничного персонала, ни более или менее способных связно говорить пациентов, и, подпустив агрессивную поближе, пригнулась и вырубила ее ударом головы в подбородок. Та, визжа и заливаясь кровью, рухнула на пол. София же, под одобрительное мычание запуганных девицей больных, спокойно переступила через нее и вышла в коридор. Вычислить, кто ударил агрессоршу, медсестрам так и не удалось, но та теперь боялась Софии как огня и не пыталась на нее нападать.

Вот и теперь, едва завидев ее, девица, глухо рыча, отошла в угол и уступила ей место у раковины. София наскоро умылась, вышла обратно в коридор и вдруг увидела, что к ней приближается маленькая востроносая медсестра, которую пациентки почему-то именовали Кнопочка.

– Савинова, – окликнула ее Кнопочка, как и весь прочий местный персонал, повысив голос до таких децибелов, словно разговаривала с глухой.

Софии иногда хотелось усмехнуться в ответ и произнести – звонко и отчетливо:

– Я прекрасно слышу тебя, тупенькая розовощекая хрюшка!

А затем с интересом смотреть, как исказится от изумления лицо Кнопочки. Как затрясутся от возмущения у той ее круглые румяные щеки и задребезжит голос. Но она не делала этого раньше, не сделала и сейчас, лишь вопросительно уставилась на медсестру.

– Савинова, идем, – продолжила та. – С тобой доктор хочет побеседовать.

Это было неожиданно. До сих пор врач не проявлял к ней никакого интереса. София не знала, с чем это было связано. С тем ли, что Алина доплатила снулому эскулапу за то, чтобы он не форсировал выздоровление пациентки Савиновой, или с тем, что таково было обычное отношение медика к узникам психиатрического лагеря. Однако факт оставался фактом, до сегодняшнего дня в кабинет к главврачу ее не приводили ни разу.

Теперь она даже с некоторым интересом рассматривала стены этой комнаты, выкрашенные куда более приятной глазу, чем сероватая белизна палат, нежно-кремовой краской, мягкие кресла у стола, сам стол – большой, деревянный, явно не казенный, приобретенный хозяином кабинета на свои средства. Надо же, каким он оказался любителем комфорта! Высокие шкафы с книгами, тяжелые, шоколадного цвета шторы, стопки историй болезни на подоконнике, рядом – какой-то чахлый цветочек в горшке. Все это представляло собой хоть какое-то разнообразие относительно уже примелькавшихся больничных интерьеров.

Сам доктор – София так и не вспомнила, как его зовут, Андрей Сергеевич? Сергей Андреевич? – сидел за столом, у окна же, выходящего в зеленеющий больничный сад, спиной к ней стоял какой-то высокий седой человек в темном свитере, обтягивающем слегка покатые плечи.

– Доброе утро, София Олеговна, – непривычно мягко начал этот Сергей-Андрей. – Как сегодня наше самочувствие?

И снова Софии захотелось ответить резко: «Ваше, очевидно, особенно хорошо, раз вы вдруг заинтересовались моим».

Но ничего не ответила, продолжая смотреть на врача рассеянным взглядом.

Тот поерзал в кресле, кхекнул и вдруг заявил:

– А к вам сегодня посетитель. Прошу, доктор Густавсон.

Это стало для Софии еще одной неожиданностью. Дни и часы посещений в больнице были строго регламентированы. Некоторые пациенты неделями жили в ожидании, когда к ним придут родные. Принимались иногда поднывать по вечерам и тоскливо повествовать всем и каждому о том, сколько вкусного им достанется в передачке. Другие, наоборот, бунтовали и отказывались выходить к посетителям. Так или иначе, но приемные дни всегда вносили в распорядок больницы какое-то оживление. Софию же все это волновало мало, к ней, понятно, никто не приходил. И вдруг гость – да еще и в неурочный час…

Мужчина, стоявший у окна, между тем обернулся и шагнул к столу. София оглядела его квадратное волевое лицо, кустистые седоватые брови, неглубокие складки у кривившихся улыбкой губ, и глаза… Ясные, отливающие холодной голубизной, умные и в то же время светящиеся каким-то веселым безумием. Или, может, она сама уже здесь настолько им пропиталась, что видела теперь во всех?

Лицо посетителя показалось ей знакомым, но где и при каких обстоятельствах она его видела… Проклятая память, то терзавшая ее картинами прошлого, то дававшая сбои в самый неподходящий момент и закрывавшая от нее нечто простейшее и необходимое. Проклятые транквилизаторы, которыми здесь ее глушат, сделавшие мысли вялыми и ленивыми, а всю окружающую действительность окутавшие сонным туманом.