думаю, что он все это время терпит ради пары монет». — «Ну-ну, — сказал герцог. — Ладно, пока забудь про сильные подачи, цель вглубь галереи, чтобы он бегал подальше от воротец и напрямую не мог запустить».

Поэт вернулся на корт. Tenez! Медленный и бессмысленный мяч влепился в дальний угол кровли. Отлетел. Поэт понял, что мяч идет туда, куда он хотел. В какую-нибудь странную, неудобную точку. Итальянцу придется вылавливать его черт знает где, может даже развернувшись спиной.

Герцог успел выкрикнуть: «Прикрывай воротца!» Он увидел блеск в глазах поджидавшего художника. Тот с улыбкой отпорхнул за заднюю линию и принял мяч ракеткой наискосок. Испанец кинулся назад, но машинально увернулся от мяча, пущенного, словно булыжник. Cacce per il milanese, — сказал математик. — Tre-due[126].

Об одеяниях утопийцев

Народ в храме одет в белое платье; священник облекается в разноцветное, удивительное по работе и по форме. Материя его не очень дорогая: она не выткана из золота и не украшена редкостными камушками, но очень умело и с замечательным искусством выделана из птичьих перьев, так что стоимость работы не может сравняться ни с какой материей. К тому же, по словам утопийцев, в перьях и пухе этих птиц и в их определенном расположении, в котором они чередуются на одежде священника, заключается некий таинственный смысл.

Томас Мор. Утопия, 1516

Гостеприимец для папы

Поселение, устроенное Уанинцином в долине, сбегавшей к озеру, жило исключительно искусством аматекии. Овец там терпели, потому что они объедали траву и тем самым не оставляли убежища змеям и крысам. Если кто-то предпочитал заниматься рыбной ловлей или выращиванием тыкв, его под покровом ночи посещали подмастерья дона Диего с камнями и палками и предлагали покинуть общину.

Cеление находилось так близко к Цинцунцану и было такое крошечное, что названия у него не существовало — или существовало только в головах Уанинцина и Таты Васко. Правда, в липовых бумагах, выданных епископом, оно значилось как «Недалече» — в честь надписи на повозке, возившей народ от рыночной площади в Толедо до Талавера-де-ла-Рейна и Аранхуэса, когда Диего де Альварадо ездил ко двору: он думал, что Недалече — это название места.

Из всех общин, составлявших епископство, а точнее, личное королевство Васко де Кироги, он больше всего любил Тупатаро, потому что там были самые плодородные огороды в Новой Испании, а, как всякий пожизненный диктатор, он предпочитал производственные организации творческим общинам. И все равно, когда вечер заставал его в госпитале в Цинцунцане, он отправлялся встречать закат в Недалече: солнце проливалось за синие горы, вода в озере на один страшный миг замирала, чтобы пропустить души мертвых, ноги скользили по изумрудному, пощипанному овцами лугу, гомонили дети. Он с удовольствием перенес бы епископство из Пацкуаро в Тупатаро и жил там, а вот после смерти, казалось ему, если он и дальше будет хорошим, то попадет в Недалече.

Присмотревшись, Кирога отметил, что деревянные дома с пальмовыми крышами сменились на каменные и мастерская представляет собой внушительное беленое строение под черепичной кровлей. В тотокалли царил безупречный порядок. Он зашел поздороваться к женщинам, хлопотавшим в общинной столовой. «Мужчины на работе?» — поинтересовался он. Одна повариха, которая не говорила по-испански, но знала науатль, рассказала: Диего вот уже одиннадцать дней кряду держит их взаперти за работой и не дает видеться с женами, даже когда те приносят обед. «Если так дальше пойдет, — добавила другая по-кастильски, — ребятишки у нас совсем одичают». — «А что они там делают?» — спросил Кирога. «Сами знаете, дон Диего человек загадочный, — ответила еще одна пурепеча по-кастильски, — никак из него мексиканские дела не выветрятся». — «Ацтеки — народ эзотерический», — подытожил епископ. «Вот именно», — не смолчала индианка. Епископ подумал, что Уанинцин, кроме перьевой мастерской, открыл школу воображаемого испанского.

Женщины усадили его за стол. «Покушайте, Тата, пока дети не вернулись». Епископ не справился с искушением и умял чересчур, пожалуй, щедрую порцию корунд[127], хотя ему предстоял ужин с посланцами Сумарраги, прибывшими обсудить, какой позиции должно придерживаться духовенство Новой Испании в Тренте.

Положение было щекотливое: Карл I выступал за то, чтобы на собор позвали епископов-раскольников из Германии (потому что это были его подданные) и Англии (потому что он дружил с Генрихом VIII и надеялся еще не раз сыграть с ним в теннис). Присутствие новоиспанских епископов, особенно Васко де Кироги, виделось очень важным, ведь не кто иной, как он, выстроил на окраине империи успешное сообщество, основанное на идеях британского гуманиста, лорда-канцлера Генриха VIII. В Новой Испании еще не знали, что король казнил Мора и вся задумка Карла рассыпалась: Рим заполучил первого мученика будущей Контрреформации, и произошло это так быстро, что новоиспанские, да и испанские священники на Тридентский собор не попали.

Но все это известно нам, живущим в мире, где прошлое и настоящее одновременны, а История пишется, чтобы мы думали, будто A ведет к B и потому не лишено смысла. Мир без богов есть Мир-в-Истории — и в историях, вроде той, что я сейчас рассказываю: они утешают нас своей упорядоченностью. Мир тогдашний, изобретенный Кирогой, был миром чарующим, неуправляемым, растущим в руце признанного Бога и подпольных богов, боровшихся за обретение значения. В том мире озеро Пацкуаро являлось каплей божественной слюны, и в нем, как во сне, представали все тайны. Он доел последнюю корунду и выглянул за дверь. Солнце закатывалось за воду и холмы. С озера возвращались дети. Они одинаково хорошо говорили на пурепеча, науатль и испанском. Дети Кироги, про которых Кирога думал, что они дети Божии. Он поблагодарил поварих и побрел по изумрудному склону, отгоняя комаров, к запертой на засов двери. Из-под нее вырывался обезумевший луч свечного света, требовавшегося Уанинцину для хорошей работы.

В последнее время епископ не припоминал заказов для мастерской. По крайней мере, такого крупного, ради которого пришлось бы на одиннадцать дней запереться со всеми подмастерьями. Он похлопал в ладоши, чтобы согнать овец и ягнят с тропинки и известить аматеков о своем приходе. Дошел до вершины, глубоко вздохнул и постучал. Прокричал: «Это я, дон Диего, Тата Васко!» Уанинцин открыл: взгляд в никуда, сжатые челюсти — лицо человека, который не вполне на этом свете. Вид такой, будто и вправду, как сказали женщины, работал одиннадцать дней без отдыха, едва отвлекаясь на сон и еду. «Можно мне войти?» — спросил епископ. Уанинцин повел покрасневшими глазами и улыбнулся с гордостью, которой Кирога всегда слегка побаивался: словно внезапное осознание высшей сущности художника