Дом Добрыни стоял неподалёку от крепости, на ближнихвыселках. Дом как дом и двор за забором как двор… За забором лаяли две пушистыеостроухие собаки – Найдёна их окликнула, узнали, обрадовались, завертелихвостами. Добрыня отомкнул калитку, и я встал на дощатые мостки, проложенные кдому. После грязи со снегом они показались мне тёплыми.

Потом я огляделся вокруг и хмуро подумал – сбегу!.. Кажется,я даже собирался произнести это вслух, но тут Добрыня закрыл калитку иповернулся ко мне:

– Тебя как звать-то, малый?

Я огрызнулся:

– А никак!

Он спросил спокойно:

– За что в холопы продали?

– А ни за что!

Ждал – прибьёт, но он только усмехнулся:

– Так… значит, звать станем Молчаном.

В это время из дому выглянула на голоса высокая седаястаруха. Прищурилась, увидела меня и даже руками всплеснула:

– Добрынюшка!.. Это кого же ты купил?..

У Найдёны-советчицы так и вспыхнули щёки, но Добрыня на неёи не покосился.

– Эх, бабка Доброгнева! – сказал онстарухе. – Сто лет прожила, а справного молодца не отличишь. Да он, старая,не слабее меня будет.

Старуха плюнула в сердцах, махнула на него рукой: тебе, мол,семерых посади, всех как есть насмерть заврёшь. Тут-то Добрыня шагнул ко мне,закатывая рукава:

– А становись-ка…

Сам брови нахмурил, глаза же смеялись. Я видел. Я был едване меньше его девки Найдёнки, смешно думать, что устою. Однако же не забоялся,озлился только. Я-то, семью страхами пуганый, такого насмотрелся, что тебе,ладожанину, в жизни не снилось! Да, силёнок во мне оставалось вправду немного,зато ярости – на десятерых. И храбрости, оттого что нечего было терять. Ужовот, пощекочу за бока!..

Но тут Добрыня обхватил меня за плечи, и будто обручи наделижелезные, как на новый бочонок! Незлая, осторожная была сила, ласковая почти.Но такая, какой я отроду ещё ни в ком не встречал. И всего-то, верно, вчетверть мочи сжал меня кожемяка, но мне и этого хватило: тотчас ощутил, какживой змеёй дёрнулась в боку глубокая гнойная рана. Я ведь тоже не за так далсятем урманам, когда подступили вязать!.. Вот снова рвануло, аж замер в грудивздох. Враз поднялась перед глазами семицветная радуга, и я обмяк мешком.Услышал ещё, как закричала старуха:

– Задавил мальчонку, облом!..

Я хотел сказать ей, что не такой уж я мальчонка, и ещё, чтоне больно легко было меня задавить. Но только открывал и закрывал рот, на землесидя, а слова наружу не шли. И волчки знай лаяли, рядом крутясь, норовилилизнуть в лицо. Утешали. А небось замахнись я на Добрыню – живого разорвали бы,лизуны…

А что было после того, я и совсем уже не помню.

Потом я лежал в углу под овчиной, и всё тело покалывало оттепла. И змея в боку утихла, придавленная повязкой. Старая Доброгнева хотелапосмотреть мою рану, но отступилась: слаб, мол. И возилась себе у каменнойпечки, переставляла горшки.

– Пошёл помощника покупать, а кого привёл? –выговаривала она Добрыне. – Дождёшься от него работы, тут гляди, кабы самещё не помер! Встал бы нынче Бориславушка, молодшенький мой, да тебя,бестолкового, за ухо-то оттаскал…

Добрыня – внук ей, что ли? – отозвался лениво из другогоугла:

– Будет, бабка, нешто я в сопливых не ходил… Сказанотебе, молодец справный. Погоди, подкормится, оживёт.

Вот уж воистину пролитого не поднимешь! Олав меня назад ксебе не возьмёт, да и где он теперь, Олав, уплыл уже поди…

Я ещё послушал ворчливую старуху и подумал, что это имя, илипрозвище, ладно на ней сидело. Подумал так и уснул, сытый, в тепле… А сон всёравно увидел тот самый, от которого и так вскакивал взмокший всякую ночь.

Будто сошёлся я с Олавом треклятым в смертном единоборстве.И пригвоздил-таки его коленями к земле, зане дал мне Перун, ратный Бог, силунемыслимую. Корчится урманин, все кости в нём трещат, а с груди скинуть неможет. А я держу в руке нож, хороший нож, остро отточенный, у Олавовойзагорелой шеи держу. И не пожалею, хоть он проси, хоть не проси. Отца моего,говорю, попомни, собака смердящая! И как он ворота перед вами, разбойниками,распахивал, обмана не ведая: заходите, мол, гости добрые, порадуйте хозяина дахозяйку! И мать мою вспомни, которую ты мечом полоснул. И сестрёнку пригожую,что в избу горящую из рук твоих рванулась!.. Так говорю, а нож мойсветлым-светел блестит, да не нож вроде уже, а меч!..

Вот ведь сон, и всё в нём по правде, кроме того только, чтонаяву я Олаву не отомстил.

На другое утро облака ещё летели лебедями по ветру, затосолнышко пригревало без скупости. Будто долг возвращало за холодный прошедшийдень. Добрыня отдал мне, босому, стоптанные поршни – свои старые. Оказались онимне в полтора раза велики, но я кое-как перетянул их по себе и ещё натолкалвнутрь сена: ничего вышло, ходить можно. Даже бегать, но много тут набегаешь,если огнём горит бок и криком кричат со вчерашнего все жилки! Раба покупают,чтобы работал, меня же вправду только ветром ещё не качало, и Добрыня сжалилсянад непутёвым:

– Походи пока, осмотрись, а там к делу приставлю.

– Меня Твёрд звать, – сказал я ему. Он кивнул:

– А кой год пошёл, Твёрд?

– Семнадцатый, – покривил я душой.

Добрыня только улыбнулся и сразу же угадал:

– Четырнадцать-то есть хоть?

– Есть…

Я вышел во двор, и волчки подбежали обнюхать,удостовериться, свой ли. Ишь любопытные, ушки на макушке… Дома у нас тоже былпёс, покрасивей этих и побольше. Он-то небось сразу учуял, что за лихо приплылов гости на том корабле. Залаял, бросаться стал. Я ошейник на него надел… Сгинулли от копья, от огня или выжил и плакал теперь над остывшими головнями?..Никогда я этого не узнаю.

Двор у Добрыни был широкий, просторный. Не то что в иныхгородах, где, сказывали, дома жались все вместе, выстраивались в тесные улицы,отгораживались друг от друга и от белого света крепкими частоколами. Боялись!Кто к полудню жил – чёрного степняка. Кто к полуночи – белоглазого разбойникавроде Олава моего… Здесь, в Ладоге, никого не страшились! Широко строились,вольно. Урмане, свеи, датчане сами бегали грозного ладожского князя, быстрыхбоевых лодий, страшного варяжского стяга! Ведали: под тем соколиным стягомходила их смерть. Крут был князь Рюрик и на что уж суров, а терпели еголадожане, потому – городу за ним жилось, что за стеной. Вон она и стоит насамом высоком месте, серая деревянная крепость. Стоит себе, хмурится снеприступного откоса на реку, на корабли: не замай!

…И пошёл я оглядываться. А куда ещё идти в Ладоге, еслиопять-таки не на торг? Я и зашагал туда помаленьку, между домами. Был как пёсраненый, из последних сил ползущий и сам не ведающий, куда… Рабский торг яобошёл стороной и ходил туда-сюда, будто что потерял. Смотрел, чем торговали –не видел. Однако потом к оружейникам забрался и тут будто прозрел. Загляделся,залюбовался! И было чем. Купцу, да в пути дальнем, без оружия куда? Стояли тутширокие копья на хороших древках и крепкие луки в рост человека. Стрелы –аршинные, с тяжёлыми коваными головками, такая прошьёт и дальше полетит спрежним посвистом… Клёпаные шеломы и боевые ножи, что носят за сапогом. И ещёстрашные мечи с длинными блестящими лезвиями, с черенами простыми и в узоре:такими не замахиваются шутя, такими если уж рубятся, то насмерть…