– Вот и примирились. – вдруг сказал ему Ратша.Выговорил и сам подивился не столько собственным силам, ещё, оказывается,остававшимся, сколько сожалению, кольнувшему в самую середину души. Хакон небыл предателем. Он ведь предупредил его об Авайре. Да и после не кинулсядобивать ошеломленного… зря дрались!

Хакон с видимым трудом собрал дыхание для ответного шепота,такого же жалкого. Но Ратше показалось, что гёт усмехнулся. Чему? Может быть,уже завидел деву валькирию, присланную за ним из небесных чертогов?

– Живы… оба ещё. – долетело до слуха.

Ратша так и не смог выбить у него меча, пока дрались. ТеперьХакон неожиданно сам выпустил его из ладони, и потертая серебряная рукоятьканула в болотную мякоть. Так, без жалости, оставляют лишь вовсе ненужное, то,что никогда больше не пригодится. Ловя ртом воздух, Хакон медленно повернулсебя на бок… и его правая рука пядь за пядью поползла к словенину, тот и непонял сразу, зачем. Но потом понял – и тоже покинул на коленях залитый кровьючерен. Он, правда, так и не сумел дать гёту правую руку, дал левую. Ну ничего,сказал он себе, пускай не десница, зато к сердцу поближе… Пальцы Хакона обнялиего ладонь, передали тепло. Ратша ведь вправду никогда не был на Готланде. Иродился словенином, а не варягом.

– Незачем умирать. – выдохнул мореход. И большеничего уже не говорил.

У Ратши голова клонилась на грудь, глаз почему-то сталслипаться. Он ещё посмотрел на гёта и, кажется, впервые не увидел у него налице ни вызова, ни насмешки. Было только что-то странно похожее на мудрость…Ратша подумал об этом, и мысли опять принялись путаться. Он откинул голову,прижимаясь затылком к сосне, и опустил налившееся невыносимой тяжестью веко.Тому, кто засыпает, всегда верится, что он будет слушать внимательнее, еслизакроет глаза.

Он жил ещё мучительно долго, по временам приходя в себя инедоумевая, почему мешкает смерть. А потом ему начало казаться, что он ужеминовал её в потемках и выплыл, как в озере, по другую сторону пустоты, так ине заметив, где грань.

Добрые Боги совсем забаловали, занежили возлюбленных своихдетей: давно приучили, что лютую зимнюю стужу непременно сменит весна, а солнцеумирает вечером только затем, чтобы воскреснуть с рассветом. А вот задумаешьсяпокрепче, нетерпеливо дожидаясь первых лучей, и поймешь, что за чудо происходиткаждое утро, и молиться захочется на радостях оттого, что вечный Укко решил ещёраз пустить солнышко в мир!

Небо на востоке начало понемногу синеть, и старчи-ще Туманпробудился глубоко в топях болота, высунул наружу конец седой бороды, приказалдочери расчесать его узорчатым гребешком: поторапливайся, Терхенетар-красавица,скоро уже выглянет розовый краешек солнца и белые пряди взмоют высоко в ясноенебо, станут быстро тающим облачком в синеве…

Пелко с копьем в руках стоял на краю островка. Он почти всюночь провел на ногах: так легче удержаться и не прислониться к шершавомудереву, не смежить ресницы, уговорив царапающую совесть, что, мол, совсемненадолго. Поддаваться, жалеть себя было уж слишком опасно, и Пелко терпел. Онзнал, что охотничья сноровка в который раз выручит его, долго ещё не дастлипкому сну повалить его наземь. А там дом. Вкусная рыба, сваренная в котле надочагом. И широкая лавка вдоль знакомой бревенчатой стены. Теплые меха,брошенные на ту лавку. И никаких забот впереди. Спи, усталый, никто непотревожит тебя среди ночи, не станет будить, пока не выспишься сам… Пел-копоежился на утреннем холоду, потом встряхнулся, гоня прочь не ко времениявившиеся мечты. Рано ещё. Не пой песен, затягивая тесемки на сапогах: какзнать, не придется ли плакать, когда станешь развязывать!

Светало… Пелко высунулся из-за валуна, поймал в горстьнесколько крупных клюквин, украшавших ближнюю кочку, сунул их в рот. Подниметсятуман, и он разбудит Всеславу. И может быть, сам поспит ещё капельку, пока онис матерью будут готовить еду. Вся еда – затверделый хлеб с обрезками сала, ужчто там готовить-то, но отчего не прилечь, пока женщины развяжут котомку,вытащат ножи, примутся резать.

Он ещё дождется, чтобы Всеслава радостно встречала его судачной охоты, целовала в обветренную щеку, пододвигала за столом сочнуюмедвежатину…

От кислых ягод в животе заурчало. Пелко собрал ещё горсть инеторопливо двинулся вокруг островка. Теперь он стоял лицом к дальней Ладоге,глядя туда, откуда пришёл. Рассветный ветерок перекатывал по болоту серые волнытумана, и тут Пелко насторожился, потому что издали вдруг долетел какой-тожалобный звук, похожий на плач.

На всякий случай корел сжал в кулаке висевшую у поясабронзовую утиную лапку: а вот и не заманишь, диво болотное, не на такогонапало! Но звук повторился, и он понял, что там, вдалеке, отчаянно скулиласобака.

Перед Пелко мелькнули было жестокие ладожские гридни и самЖдан Твердятич со свирепым псом на коротком ремне… Однако страх жил недолго. Нетакой голос у лайки, яростно бегущей по следу, не так заливаются собаки,выпущенные на добычу… Пелко безрадостно подумал о том, что следы, которые оноставит, придется вновь заметать в великих трудах. Но и не сходить, непосмотреть, в чем беда, было нельзя. Может, это окажется ещё одним и самымглавным испытанием, которое избрали для него хозяева леса, раздумывая,позволить или не позволить ему вернуться домой… Или, того не лучше, как начнетещё этот плач сниться ему по ночам!

Всеслава сладко спала, свернувшись мягким клубочком,подложив под щеку ладонь. Корел осторожно тронул её за мизинец. Она открылаглаза сразу же, не вздрогнув, будто того только и ждала.

– Я на болото схожу, – тихонько предупредил еёПелко. – Скоро вернусь.

Всеслава кивнула, и он беззвучно ушёл, подхватив копье. Дочьвоина не заснет, раз пообещала не спать.

Мусти полз вперёд, подвывая и волоча задние лапы.Безошибочное чутье вело его по болоту: друг был где-то рядом, он вот-вотразыщет его, и всё будет хорошо. Могло, конечно, получиться и так, что люди,оставившие следы, как раз пустятся дальше и он, ослабевший, не сумеет ихдогнать. Но это не укладывалось в коротенькие мысли пса – он знал только, чтоне перестанет ползти, пока шевелятся лапы и нос отличает запах от запаха…

Когда Пелко вырос перед ним из тумана, Мусти поднял оструюморду и захлебнулся плачущим лаем. Его всегда низкий, уверенный голос звучалжалобно и тонко, срываясь на визг. Пелко подоспел к нему, наклонился. Мустисудорожно лизал его руки, лицо и визжал не переставая. Досталось ему крепко.Обе задние лапки были разбиты, не скоро заживут и в лубках. Пелко началприкидывать, как понесет тяжёлого пса, как сумеет навьючить его на себя – содной-то левой рукой…

– Эх, бедняга, – пожалел он Мусти. – Да ктоже это тебя так?

Смышленый пес как будто понял его. Схватил зубами заштанину, попытался тащить.

– Что там, Мусти? – спросил Пелко негромко.

Мусти снова потянул его и завизжал, теперь уже от бессилия.