– О чём я думаю? – вдруг спохватился Леонид.

Именно в этот момент к нему подошла вся в измятом белом Стефочка и нежно прогулила:

– Роднуля, пойдём потанцуем…

25

Зал встретил его овациями и стоя. Послышались возгласы «Слава брату Сатанилаеву!», «Слава партии!».

– Жополизы трахнутые, хватит уже, – подумал Сатанилаев, – надо будет запретить это… Хотя впрочем… Хрен с ними… Пусть бесятся… Конечно, здесь и мои агенты усердствуют… Но уж слишком… Вреи тоже изощряются… И всё с ехидными улыбочками… Подождите, я сотру их с ваших рож…

Вслух же он сказал:

– Спасибо, братья мои! Я тронут до глубины души!

Он поправил рясу, усадил своё породистое тело с по-мудрому лысеющей головой в центре длинного стола президиума (стола, за которым стояло белое в красную крапинку знамя с изображением золотого нимба и молота) и поднял левую руку с мощно раскрытой великолепной мужской ладонью. Овации постепенно смолкли. На этом съезде должен был решиться важный для Сатанилаева вопрос о назначении его Верховным Главнокомандующим Вооружёнными Силами Справедливого Союза (сокращённо – ВерхоГ ВоорС СС)…

Вопрос решился положительно.

26

«Нет, перед вами не старый уличный музыкант с измождённым лицом и скрипучим голосом. Перед вами юноша с голосом Карузо. Я пою и плачу на своей скрипке, и вы тоже поёте и плачете. О чём же мы вместе поём и плачем?..

О дыме Освенцима, в вихрях которого, взлетая в небо, кружатся в фрейлехсе, вместе с другими людьми, молодые пары, не успевшие сделать это при жизни. Мы плачем о пане Корчаке и его детках. О том, что мы так и не стали избранным народом. Об отвергнутом нами Спинозе, о наших раздорах, предательствах и ненасытности. О наших погибших солдатах и разрушенных Храмах. О том, что нет и не будет нам покоя и прощения…

А совсем рядом и высоко над нами сидит и плачет наш Бог…

Но кончается песня, и перед вами вновь старик. Ваши лица ещё просветлённые, однако какая-то тень уже легла на них…

И Господь с высот пристально смотрит на нас…

Чего Он ждёт?.. Нет не этого…

Ибо вы уже недобро смотрите на меня и говорите:

– Убирайся скрипач отсюда и не разрывай всем сердца своими песнями. Что проку в них? Нас погубит инфаркт, и мы не сможем работать. Тогда наши дети вместе с нами помрут от голода. И вообще, некогда, некогда: мы должны успеть до смерти урвать от этой жизни, как можно больше, как можно раньше…

Я поднимаю голову и вижу, что Он с досадой отворачивается от нас…»

– Что это? Откуда эти видения, звуки, информацию, извлекает подсознание для снов? – думал Леольh, просыпаясь и одновременно вспоминая, что у него продолжается «бегунок» по медосмотру…

На дверях кабинета психотерапевта было начертано: «Если Вы уже умерли, – не расстраивайтесь. Если ещё нет, – тоже». Когда Леольh вошёл, врач, будучи в красной рубашке, зелёных в белую крапочку брюках и жёлтых туфлях, вообще на него не прореагировал, глядя в компьютер. На десятое покашливание Леольhя он проявил слабую реакцию с помощью возгласа «А, это вы» и опять уткнулся в компьютер…

Попозже, когда Леольh уже вышел из кабинета, на дверях которого красовалась столь воодушевляющая надпись, его долго не покидало ощущение, что психотерапевтом был именно он.

27

Поезжайте, поезжайте на Чермное море! Там вы, может быть, встретите своё детство. Оно вместе с морем будет прохладно-прозрачным и переливчатым, расцвеченное рыбной и прочей живностью. Вы спуститесь в подводный мир, и он будет рассматривать вас с удивлением, будто в первый раз. А когда, возвращаясь, вы будете подъезжать к своему дому, то вновь увидите светлеющее раннерассветное небо, испачканное чёрными перьеобразными облаками, словно кто-то провёл по нему пятернёй или кистью, измазанной в саже. И яркий, стареющий, худой месяц, кажущийся чьими-то поющими серебряными устами в профиль, будет, как и небо, слегка закрашен сажей облаков. Под месяцем опять будут взлетать, задевая его крыльями, светящиеся жёлтыми, красными и синими огнями полупрозрачные самолёты…

А на все эти чудеса рядом с вами, возможно, будут смотреть три пары божественно прекрасных и совершенно не сонных детских глаз…

28

– Ты будешь смеяться, – объявил, внося в дворницкую свою почти лысую голову с густой краснорыжей шевелюрой по бокам, коллега-дворник Какер ман, – но «Перестройка» набрала восемьдесят процентов голосов.

– Я не буду смеяться, – ответствовал Гройсшлемазлин.

– Что так?

– Она мне изменяет.

– А… Я думал что-то серьёзное. Кто сейчас не изменяет?

– Как она может?! После всего, что было!..

– А что было?

– Что было, то было.

– Слушай, ты смотрел когда-нибудь внимательно на себя в зеркало?

– Смотрел.

– Внимательно?

– Внимательно.

– Тогда посмотри пристально…

– Дело не в этом.

– А в чём?

– В физиологии.

– В наше время для всякой физиологии есть своя технология.

– А пошло оно всё к едрёне-фоне!

– О! Вот тут-то и собака зарыта…

После прихода к власти премьера от «Перестройки», жизнь, однако, несколько улучшилась. Первый лозунг нового премьера был: «Верисея – только для вреев!». И поскольку на этом основании почти все невреи были удалены из страны, то появилось больше рабочих мест. Правда, верисейцы шли на эти места только из-под палки, ибо это была грязная и тяжёлая физическая работа, но показатель безработицы упал. Нового премьера стали называть просто нацпремьером. Вторым мудрым ходом было денонсирование (по-научному – похеривание) всех внешних долгов Верисеи, что тоже улучшило жизнь внутри государства, хотя и ухудшило снаружи. Замечательной идеей в деле хорошей жизни оказалось введение кастрации обоих полов за супружескую измену, ибо это резко уменьшило народонаселение. Уменьшению его же способствовало введение огромных штрафов за лишних детей, а также разрешение эвтаназии гражданам (неважно – здоровым или больным), пожелавшим её. Очень повысило уровень жизни введение тотальной слежки с помощью специального подразделения полиции – гостайпола, ибо повысилась смертность, а также дисциплина, то есть производительность труда. Но всё-таки у граждан Верисеи было такое ощущение, что главные замечательные мысли и дела нацпремьера Шмулика и его неповторимой нацпартии ещё впереди…

29

А однажды весной, когда дороги почернели от страсти, и река со скрежетом забеременела плачущим льдом, он увидел её. Это была та самая царица Авская или Атшепсут. У неё были волнистые волосы, золотистая кожа, тонкая, как у осы, талия и клубничного цвета пухлые и, наверное, мягкие губы. Она была длинноногой, изящной и грустной, как сама жизнь. Да… да, в отличие от эмансипированных, по-жлобски жизнерадостных, ищущих наслаждений, плотоядных, уверенно «устраивающих» свою жизнь самок, царица была грустна.