Когда Рене в сумерках вернулся, Маршан встретил его у входа в палатку.

– Я буду дежурить около него и ночью. Ему стало хуже.

– Вы дали ему опий?

– Дал немного, но почти безрезультатно – слишком сильный приступ. Если боль не утихнет, придётся дать большую дозу. Входите, он вас спрашивал.

Рене вошёл один. Риварес схватил его за руку.

– Отправьте Маршана спать. Он не должен быть сегодня здесь. Я объясню потом.

– Он хочет, чтобы сегодня около него дежурил я, – сказал Рене, вернувшись к Маршану. – Так как же нам быть?

– Самое главное – не волновать его. Оставайтесь, я вам доверяю.

Рене записал, что нужно делать.

– Постарайтесь обойтись без опия, – сказал Маршан, – через час, если приступ не прекратится, позовите меня, а если он начнёт бредить, то и раньше. Это легко может случиться. Не уходите, если он задремлет. Я не сразу лягу.

Когда Маршан ушёл, Риварес знаком подозвал Рене. Голос его был так тих, что пришлось наклониться, чтобы его расслышать.

– Обещайте мне… не звать его… что бы ни случилось, даже если я сам буду просить…

– Но он может помочь вам. Он даст вам опий.

– Он может напиться, а Гийоме может… С вами я в безопасности.

Он заговорил более отчётливо, превозмогая себя:

– Раньше во время таких припадков у меня иногда начинался бред. Как знать, что я могу наговорить? Хотелось бы вам, чтоб ваши секреты знал Маршан?

Рене заколебался, вспомнив про бабочку и корзины для рыбы.

– Как хотите, – сказал он наконец. – Обещаю не звать его, если только… – он не докончил.

– Если только…

– Вы должны предоставить мне некоторую свободу действий. Если мне покажется…

– Что я умираю? Этого не бойтесь! Так вы обещаете?

– Да.

– Раз так – вашу руку, Не беспокойтесь. Меня нелегко убить.

После долгого молчания он вдруг опять заговорил новым, хриплым голосом:

– Неужели вы не знаете, что убить меня нельзя? Ни переломав мне кости – это уже пробовали. Ни разбив сердце. О нет, убить меня невозможно – я всегда оживаю!

Немного погодя он начал бредить; быстро говорил то по-испански, то по-итальянски, но больше всего по-английски, причём, к удивлению Рене, очень чисто, без малейшего акцента. Один раз он попросил воды, но когда Рене подал ему стакан, он с неистовым криком: «Не подходите ко мне! Вы мне лгали!» – оттолкнул его от себя.

Снова и снова в разных вариантах повторял он эту фразу:

– Вы довели меня до этого, вы! Я верил вам, а вы мне лгали!

«Вероятно, какая-нибудь женщина», – подумал Рене. Вскоре Риварес, повторяя эту фразу, вскрикнул: «Падре! Падре! Падре!» И эти слова он повторял всю ночь, среди бессвязных обрывков поразительно разнообразных воспоминаний. Часто слова были еле слышны и мешались друг с другом, иногда голос совсем ослабевал, но порой из невнятного бормотания резко, как вспышки молний, вырывались отдельные фразы.

– Я знаю, что все разбилось. Я поскользнулся, – мешок был такой тяжёлый. Но ведь это всё, что я заработал за неделю, я же умру с голоду!

А немного погодя:

– Экс-ле-Бен? Но ведь это очень утомительное путешествие. А мама не любит останавливаться в незнакомых отелях. Но если вы считаете, что это нужно, я полагаю, мы могли бы снять виллу и взять с собой наших слуг?

Вскоре он заговорил совсем обыденным тоном:

– Мне очень жаль, падре, но у меня плохо идёт святой Ириней. Нет, дело не в греческом, но он невыносимо скучен, в нём нет ничего человечного… Не кажется ли вам…

Последние слова прервал крик беспомощного существа, охваченного животным страхом:

– Не надо, не надо! Не спускайте на меня собак! Вы же видите – я хромой. Можете обыскать меня, если хотите, – я ничего не крал! Эта куртка? Говорю вам, она сама мне её дала!..

Один раз он принялся считать по пальцам:

– Штегер за меня, Лортиг… тоже… помогли сороконожки… значит двое. И Гийоме за меня – трое. Только надо смеяться, не забывать смеяться его шуткам. Маршан… Но Мартель, Мартель! Что же мне делать с Мартелем?

После этого пошли обрывки шуточных туземных песенок:

Больше глазок мне не строй!

Думала, что я осел?

До свиданья, ангел мой —

Мне давно известно все.

И, подражая молодой мулатке, которая жеманится и хихикает:

Ах, отойди же и больше не лги!

Или ты думаешь, я забыла?

Далее шли глупые непристойности, которые он бормотал скороговоркой то мужским, то женским голосом. Это несомненно были отрывки цирковой программы. К цирку он возвращался снова и снова. Цирк, боль и человек, который ему лгал, – вплетались во все, о чём бы он ни говорил.

– Почему Хайме так взбесился? Потому, что я потерял сознание? Но ведь я же не нарочно! А через минуту он уже кричал:

– Падре, почему же вы не сказали мне правду? Неужели вы думали, я не пойму? Как могли вы мне лгать, как вы могли?

Риварес долго что-то неразборчиво, бессвязно бормотал и вдруг перешёл на испуганный шёпот:

– Погодите! Погодите немного… опять начинается. Да, скажу, скажу потом… а сейчас не могу… Как раскалённый нож…

Иногда раздавался взрыв жуткого хохота:

– Ваша репутация не пострадает. Я никому не расскажу, а они тоже попридержат языки, раз уж из-за этого произошло самоубийство. Разве можно – такой скандал в почтенном английском семействе! И не бойтесь, со мной уже покончено – я мёртв, и на мне лежит проклятье, а вы станете святым в раю. Ведь богу всё равно. Он привык спасать мир ценой чужих страданий.

Потом снова возвращался к цирку.

– Видишь вон там в углу толстого негра? С ним опять та женщина. Это он в прошлый раз затеял свалку, когда Хайме погасил свет. Ладно, если надо, значит надо, дайте мне только минуту… Если бы вы знали, какая боль… Да, да, иду…

И опять песенки. А один раз сальный куплет прервал душераздирающий вопль:

– О, убейте меня, падре! Поскорей убейте! Я больше не могу!.. Иисус, тебе не пришлось терпеть так долго. Риварес с размаху ударил себя по губам.

– Глупец! Что толку хныкать? Ему ведь так же безразлично, как и Христу. Молиться некому, ты знаешь! Хочешь умереть – убей себя сам. Никто не сделает этого за тебя…

К утру бред сменился невнятным бормотанием, потом больной умолк. На рассвете пришёл Маршан. Найдя своего пациента в тяжелейшем состоянии, он набросился на Рене:

– Так-то вы исполняете свои обязанности? Почему вы не позвали меня?