И вот наконец она возвращается в комнату и говорит:

– Брэд, вставай, нам ехать надо, – а Брэд ей отвечает:

– Ага, ага, ладно, – и в конце концов встает и находит все свое, кроме носков, кто-то украл у него носки, в общем он наконец сталкивает с меня этого парня, и мы одеваемся, потом садимся в машину, они спереди, мы сзади, и тут Брэд засыпает у меня на коленях, а солнце такое восходит, и нам домой ехать из Оранжевого округа, а эти двое… они как давай ссориться… и я уже вскоре хохочу, а она засыпает, и всю дорогу домой этот парень рассказывает, как он шнырантом работал в Форт-Лодердейле, Флорида, а я на вечеринках три раза была, и стояка у этого парня не случилось ни разу. Один раз я у него отсосала. Сосала ему хуй 20 минут, а он у него так и не встал, пока не кончил. Только встанет, как раз – и уже кончил. А кончил так мало, что я все легко проглотила. С абсолютной легкостью, даже из углов рта не капало, в нос даже не шибануло, даже слезы на глазах не выступили.

Этот парень – плохое оправдание… ха, ха… у него хрен мелкий, ха, ха, ха, ха, ха, ха… и это подлинная история, а теперь он бороду отращивает, и заходит в банк, где я работаю, так со мной даже не здоровается… Почему это, интересно? Думаешь, он на нас разозлился? Ха, ха, ха, ха… со своим мелким хреном.

«Свободная пресса Л.-А.», 22 марта 1974 г.

Говно правда нравится, да? Я это заметил за несколько лет – тебе очень по душе слово «говно» и говнометание…

Нет-нет-нет. Мне слово «говно» не по душе, оно меня как-то отвращает. Мне не нравится, когда люди говорят «СРАТЬ и мазать!» Сам я редко пользуюсь этим словом.

Нет, но я имею в виду – сама функция говнометания почему-то доставляет тебе удовольствие.

Только мне?

Ну я не знаю. Тебе это, похоже, нравится больше, чем большинству; другие вроде бы не упоминают об этом так часто.

Так часто не признаются в этом, как я.

Признаются?

То есть вбегаешь и говоришь:

– Газету мне, – чтоб этим насладиться, в смысле – читаешь что-нибудь, а говеха выпадает, а ты читаешь себе…

Но я и близко так не осознаю падающие говехи, как ты. Для меня они просто падают.

В смысле, ты на них смотришь и потом ими любуешься?

Нет.

О, там присутствует такое громадное ощущение утраты. Сейчас смоешь эти какашки и больше никогда их не увидишь. Ты больше не увидишь те же самые говехи, никогда.

Нет у меня никакого ощущения утраты, когда я их смываю… Я думаю, ох, ну и вонища…

Я пытаюсь запомнить каждый расклад говех, которые когда-либо оставлял. Потому что каждый узор у них разный, это как живопись. Говно никогда не выходит одинаково. Сколько раз за жизнь срет средний человек? Без счета, несомненно. Но всякий сёр его бесконечно отличен от любого другого, что когда-либо предпринимался. Каждая говеха – другая, у них разные размеры, их количество, как ты себя при этом чувствуешь, места, в которых срешь, температура, погодные условия, с кем живешь или не живешь, безработный ли ты или работный, столько всяких инсинуаций вторгается. А еще даже у тебя бывает дополнение: тянешь руку к туалетной бумаге, и она может быть разного цвета, зеленой, голубой, желтой, лиловой и тэ дэ. А потом заводишь назад руку и вытираешь себе жопу, и смотришь на бумагу, и думаешь: ой-ой, по-прежнему грязно. Лучше еще подтереться, кто-нибудь может мое говно унюхать. И пока вытираешь себе жопу, думаешь: может, некоторые и не подтираются так качественно, как я. А может, это я хорошо не подтираюсь. Слушай, ты давай поговори немного сам, но я на говне не залипаю. Постой, постой, постой, постой, постой… Я тут по супермаркету рыскал, знаешь, как обычно, и зашел в проход с туалетной бумагой, а там старуха, года 92 ей, ищет себе самую выгодную.

Но все же так делают.

Да, но в смысле, когда тебе 92 и ты завтра кони двинуть можешь, к чему экономить три цента? То есть это просто чудо, что в 92 ты еще способен срать, так что уж лучше купить самую дорогую и отпраздновать как-то, нет? Промотать три цента. Ладно, меня понесло.

Видишь, тебя несет по говну. Я ж говорил – ты это дело любишь. Явно влюблен. Я заметил. Что скажешь насчет диагноза, который психологи ставят говноманам… ну, ты в курсе, когда маленький. И родители от тебя всякого требуют, говно – единственное, за что можно подержаться, только оно твое и есть.

Не уверен, что за него можно подержаться.

И что б они там ни предъявляли, ты можешь зайти и запереться, а этот шмат говна принадлежит тебе, недвусмысленно и прекрасно, он будет только твой.

Ну, я тебе так скажу, у психиатров и психологов никогда не было таких родителей, как у меня. Потому что, серя, я думал: это говно принадлежит моим матери и отцу, потому что они рассказали мне, на какие жертвы им приходилось ходить, чтобы прокормить меня, скольким они жертвовали, чтоб я был одет, как больно им было меня растить, поэтому всякий раз, когда я присаживался посрать, я осознавал, что это их говно, а не мое.

Может, слезем уже с говна?

Ладно, это непросто, но с говна мы слезем, вот только я должен сказать – прочел я тут кое-что интересное. Знаешь, город Нью-Йорк уже довольно давно все свое говно сваливает в океан, а в той статье я прочел, что говно это все слепилось в громадный ком, и этот ком постепенно приближается к Нью-Йорку со скоростью где-то миль пять в час, и специалисты без понятия, как его удержать… с ним нельзя провести переговоры, его не получится разбомбить, опрыскать, молитвы тоже не помогут. В общем, сейчас исполинский ком говна приближается к Нью-Йорку, и с ним ничего не сделать. Прочтя эту статью, я не слишком-то расстроился, потому что если какой-то город и заслушивает утонуть в горах говна, так это Нью-Йорк.

Мне казалось, говно мы больше не трогаем.

Ладно, давай не будем. Оно завораживает, но мы от него отойдем.

Уверен?

Нужно собрать в кулак мужество, но у нас получится.

Давай поговорим о сексе или ляжем спать.

А можно?

Срать и мазать, конечно же.

Я переписываюсь с Уильямом Уонтлингом еще со времен революции самиздата, с дней Блазека и «Оле», когда обратил внимание на его работу, и мы обменялись первыми письмами. Я написал Уонтлингу столько писем, что он вывалил меня в роман, написанный наскоряк, где куски моей корреспонденции цитировались как моя речь. Я там был перегоревшим актером, жил в Голливуде, жрал таблетки и чересчур бухал (на самом деле я живу рядом с перекрестком Голливуд-Бульвара и Западного в районе борделей, но много актерствовать мне никогда не приходилось). Шли годы, письма тончали, я жил с разными женщинами, а Билл – все так же со своей женой Рути, которая служила ему рассудком, любовью, фактором его выживания. Наконец нам обоим повезло с тем, что мы писали: я даже начал за квартиру платить своей писаниной; Билл продолжать тянуть лямку на жалких работах, когда не бухал, и его очень сильно открыли для себя в Англии и Новой Зеландии – в письме его не было подвохов и того глянца, которых требует более крупная поэтическая аудитория в Америке, – и все ему стало легче, потому-то он и продолжал так хорошо писать.