Сколько раз я вот так же шагал к гавани вместе с моим дядюшкой Джакопо?

Но как все-таки переправить мою госпожу в Магнезию? Задача эта, пока я смотрел на море, казалась мне все более невыполнимой. Повинуясь приказу грозного Пиали-паши, каждое судно, которое могло держаться на воде, поспешило присоединиться к его флоту. Даже юркие «скифы», на которых обычно подвозили в столицу припасы, и тяжелые, с плоским днищем паромы, не говоря уже о других, которые казались мне подходящими для этой цели, — все они сейчас щетинились пушками, готовые в любую минуту ринуться в бой по приказу своего адмирала.

Как и все женщины ее положения, моя госпожа в свое время обзавелась аккуратным маленьким каиком[12], чтобы в хорошую погоду кататься на нем по Босфору. Пользовалась она им нечасто — еще ребенком, оказавшись на воде, Эсмилькан страдала приступами морской болезни. Так что теперь, вместо того чтобы искать корабль, который мог бы доставить нас в Магнезию, я внезапно оказался завален предложениями ссудить на время наш каик для перевозки продовольствия и военных припасов. Причем деньги всякий раз сулили такие, что у меня просто голова шла кругом. Счастье еще, что со мной не было Эсмилькан, иначе она с фанатичным упорством начала бы убеждать меня согласиться. Все-таки в обычае турков держать своих женщин в гаремах есть и своя положительная сторона, усмехнулся я.

Поэтому я решительно отверг и все подобные предложения. Не требовалось обладать таким уж богатым воображением, чтобы понять, во что превратится наш каик после одного-единственного плавания, если его трюм будет забит ружьями или мешками с мукой. Я даже зажмурился от ужаса, мысленно представив его инкрустированные перламутром деревянные панели и бархатные подушки, перепачканные ружейным маслом, и отказался наотрез. Однако это не помогло мне решить мучивший меня вопрос: где все-таки взять судно, которое могло бы отвезти нас в Магнезию, поскольку крохотный каик, несмотря на всю свою красоту, решительно не подходил для этой цели.

Вот уже второй раз за сегодняшний день я спустился к воде, но на этот раз меня манило к себе не только море, но и жажда, а неподалеку мне удалось заприметить запотевшие стаканы с мятным йогуртом. Завидев меня, торговец едва ли не вырвал опустевший стакан из рук последнего клиента, чтобы поскорее налить мне йогурта, когда тот, обернувшись, вдруг неожиданно обратился ко мне.

— Похоже, в ближайшие день-два вам вряд ли удастся промочить горло? — шутливо подмигнул он.

— Что поделаешь, Рамадан[13], — кивнул я, не зная, что еще сказать по этому поводу. Его шутовское подмигивание как-то плохо вязалось с наступавшим вскоре праздником Рамадана, к которому турки привыкли относиться с благоговением. Впрочем, возможно, у бедняги просто тик, успокоил я себя.

— Да, — задумчиво промычал человек в ответ, словно желая сказать: «Сами его придумали, вот теперь и мучайтесь», и так же задумчиво повторил: — Да, Рамадан.

Не столько разглядывая копившиеся у пристани суда, сколько загипнотизированные неумолчным рокотом моря, мы вдруг почувствовали, что нас неудержимо тянет поговорить. Но стоило нам только вступить в разговор, как таинственное очарование развеялось без следа.

Язык, на котором мы говорили, представлял собой что-то вроде патуа, которым пользуются торговцы. Мой неожиданный собеседник, казалось, нисколько не удивился, что я, евнух, кастрат, свободно владею этим жаргоном, в котором, будто в крови какого-нибудь бастарда, смешались все языки, какие только в ходу в средиземноморских портах, — турецкий, арабский, греческий и, конечно, итальянский. Возможно, изрядно потолкавшись на верфях Оттоманской империи, он со временем решил, что этот говор стал тут чем-то вроде государственного языка.

Вскоре его манера прибегать к итальянскому каждый раз, когда он не мог отыскать подходящее слово, подсказало мне, что мой собеседник, скорее всего, родом откуда-то из тех мест, где этим патуа владеют как родным. А присущая только жителям Лигурии привычка к легкому пришепетыванию и проглатыванию согласных помогла мне безошибочно угадать его родину. Незнакомец почти наверняка был родом из Генуи. Даже теперь я не мог без сердечной муки слушать, как он растягивает гласные. Но не тоска по навеки утраченной родине сейчас терзала меня. Именно так, с мяукающим акцентом, говорил человек, навеки лишивший меня мужского достоинства и прежней, бесконечно милой мне жизни, ренегат-генуэзец, с какой-то утонченной иронией принявший имя Салах-эд-Дин. Впрочем, мое чувство имело и более глубокие корни: семья, к которой я некогда принадлежал, с присущей всем венецианцам страстностью ненавидела жителей этого города, видя в Генуе извечного врага и соперника родной Венеции.

Сделав над собой усилие, я постарался в корне задавить в себе неприязнь к этому совершенно незнакомому мне человеку. Я страшно боялся, что кто-то узнает, кем я был в своей прежней жизни. Но дело было не только в этом. Как ни странно, но человека этого, казалось, нисколько не коробило то, что я евнух, — в отличие от многих других его соплеменников. Впрочем, возможно, он пробыл тут недостаточно долго, чтобы научиться узнавать о роде занятий человека по тому, как тот был одет.

Погрузившись в эти мысли, я едва не пропустил мимо ушей его имя — Джустиниани — и поэтому не сразу понял, что на самом деле он вовсе не генуэзец. Мой собеседник оказался родом с острова Хиос, который еще со времен походов Мухаммеда Фатиха, превратился в своего рода восточный аванпост, единственный из всех, что все еще находился под властью этого города, хотя между ним и моей навеки утраченной родиной лежала вся Италия. Итальянцы, уроженцы острова Хиос, традиционно получают имя Джустиниани, и при этом вовсе не важно, ведут ли они свой род от первых переселенцев. Честно говоря, я был не слишком уверен, что имя Джустиниани, хотя и звучит на римский лад, на самом деле имеет какое-то отношение к жителям Вечного Города. Как бы там ни было, обосновавшись на Хиосе и занявшись торговлей, жители острова зажили одной большой семьей, постепенно превратившись в силу, с которой соседи вынуждены были считаться.

В свое время я даже испытывал к ним нечто вроде симпатии.

— Через день-два он и наступит, ваш Рамадан, — продолжал мой собеседник. — Для нас, христиан, это просто напасть: целый месяц работа будет стоять, и никто даже палец о палец не ударит. Бесполезно пытаться уговорить кого-то хоть что-то сделать. Разве что эти проклятые пушки примутся палить всякую ночь. — И он снова подмигнул.

Но тут мое сердце вдруг забилось часто-часто… В голове у меня мелькнула пока еще неясная мысль. Ведь по сути дела, Хиос не может считаться иноземным портом: в конце концов, от него рукой подать до Измира, куда мы и стремимся попасть. А что, если этот человек тоже слоняется по берегу не просто так?… Вдруг он ищет работу?

Не откладывая дела в долгий ящик, я тут же посвятил его в свои заботы.

— Стало быть, вам нужен корабль. — Он ухмыльнулся, и в его ухе качнулась золотая серьга.