горечь встречи на этом побоище. Данте показал изодранное лицо Аларика Гвидо и сказал глухо:

— Это я с ним сделал.

— Ничего страшного, Дани, — отвел его когти от себя Аларик и сжал пальцы в своих ладонях, — Ты… Ты был не в себе. Теперь все хорошо. Правда?

— Нет. Нет, Аларик. Нет. Я помню. Я сделал. Где брат твой? Йоль. Йоль где?

— Ты о чем? — рыжий засмеялся, — Вот же он!

Он накинул руку на воздух слева от себя. Потрепал его, покачнувшись. Джо вопросительно глянул на Гвидо и тот скорбно покачал головой, одними губами сказал: «Мертв».

Данте замычал, плотно сцепив челюсти. Его брови надломились, и показалось, что этот гигант вот-вот заплачет, но вместо этого он откинул Аларика в сторону, прямо в грязную лужу, и побрел к Лорка.

Пять минут назад они бы испугались, но сейчас вся его поза изменилась, стала жалкой и сломленной. Он не представлял угрозы.

Блеск молнии! Порыв ветра — и ливень превратился в тихий утренний дождь.

Аларик трепыхался в грязи и плакал.

— Это ты! Проклятый колдун! Садист! Некромант! Это ты заколдовал его! Ты заколдовал моего Дани! Верни его! Верни его! Верни!

Данте, не моргая, в странном оцепенении прошел мимо них. Стража расступилась, давая ему дорогу.

Они ничего не сказали. Тишина звенела от напряжения.

Медик пошел за малефиком, совершенно лишившись лица. Город просыпался, неуверенно приоткрывались ставни, где-то, выше по склонам, где камень домов истончался, а черепица сменялась наползающим с предгорий дерном, запели петухи.

Дани же, добравшись до особняка, по-звериному отряхнулся, вытер ноги о циновку у входа, спустился в подвал и закрыл за собой дверь. Тогда Гвидо спустился за ним и накинул засов, провернул ключ в замке и не глядя отдал звенящую связку охраннику. Гвидо задержался на ступеньках, и обратился к брату, не поднимая глаз:

— Знаешь, что отличает нас от зверей? Совесть. Вот он — остался человеком. Но иногда мир не предназначен для людей. Что делать тогда, Джо? Уподобляться зверям? Или благородно дохнуть?

— Я не знаю, Гвидо.

Медик показался ему худым мальчишкой с серостью седины в русых волосах. Джолант осторожно приобнял его. Он не мог вспомнить подобные моменты нежности в детстве: Гвидо был активным, слишком умным для сына служанки мальчишкой, а оттого вредным и сложным. Между ними были эти типичные братские отношения, построенные на соперничестве и тычках худыми кулаками под ребра. Вопреки тому, что Гвидо и сейчас ниже и субтильней, в детстве он был для Джоланта примером: то, как он важно дул щеки, объяснял сложные вещи и показывал, как разделывать рыб.

— Я же хороший человек?

Колючка потрепал его.

— Ты мой брат, я не судья тебе. Выбор ты сделал сложный.

Гвидо задумчиво кивнул и ушел. Джо же остался на лестнице, глядя вниз, во тьму подземелий, не готовый снова нисходить в это подземное царство, где по венам людей течет кровь богов.

Глава IX. Колесница

ИСПВДЬ. Я обмнут. Мне обещали спсение. Обман. Мне дают пить. Стнтся лучше. Но тгда я вспм что сделал. Нет спсения. Нет лечения. Только обман. Я помогаю? Это место пхже на Йорф. Те же пещеры. Та же могила.

— выцарапанное послание на стенах подземелья лечебницы

Дани, это был Дани! Её Дани, милый Дани, добродушный здоровяк Дани с полной клыков улыбкой! Воспоминания укрыли её тёплым одеялом, и их было слишком много для тесных стен подземелья.

Она кричала: Дани, Дани, Дани, она слышала каждое слово этой странной беседы между мелким ублюдком Гвидо и Дани — её Дани! — но он не откликнулся на зов. Где-то там выли колокола, вскоре их шум заглушил ливень. Пролегающая вблизи водосточная труба тарахтела, соприкасаясь с каменными стенами, но помогала мало, и по подземелью зажурчал дождевой ручей.

Находиться здесь, в неведении, было невыносимо. Волнение наполняло её дрожью. Замерев, вжавшись лицом в маленькое зарешеченное оконце, она перебирала в голове все произошедшие события, все намеки Феликса, но всё, что ей удалось понять — это то, что Лукас, знавший больше её, погиб в Йорфе, а второй, возможно, находился здесь.

Знал ли Лукас о том, что грядет? Если да — почему ничего никто ничего не сделал? Почему не остановил конец света? Пока это были просто досужие домыслы. Чонса надеялась вытащить хоть какие-то ответы из Данте, но тот не возвращался.

Кажется, она задремала стоя, потому что очнулась от шагов по коридору. Дождь смолк. Колокола тоже. Острый слух успел уловить звон ключей, отголосок разговора где-то за изгибом коридора, и то, как тяжело вздохнул малефик за стеной.

Следом — звук, как когда в доме крысы завелись, цап-царап, скреб-скреб, стук острых крепких зубов.

— Данте! Дани! Это я, Чонса!

Она упала рядом со смежной стеной, положила обе ладони на шершавый известняк. Тот довольно легко крошился под ногтями. Постаравшись, можно было прорыть ход отсюда. Сбежать.

— Данте! — громче произнесла она.

Близость проклятой кости Мира не позволяло ей потянуться вперед, в Извне, ощутить его, успокаивающе коснуться впалых щек хотя бы так. Но она смогла вспомнить его, облечь воспоминание в яркую картинку. Данте — одни глаза и скулы, чёрные кудри и поджатые губы. У него были сильные и многочисленные мутации — заостренные зубы и крупные, совсем звериные клыки, делающие его улыбку совершенно бесподобной, немного выдвинутая вперед челюсть, ногти у него были крепкими, и, отрастая, загибались наподобие кошачьих. Не чета шестому пальцу на конечностях…

Но звериный облик казался насмешкой над характером: Дани был спокойным, дружелюбным парнем, тихим, рассудительным, обладал умом ученого, не воина. У него всегда были хорошие отношения со своими стражами, что неплохо отзывались о нем. Данте любили на скромность и легкий нрав, поэтому и прозвище его — Звероликий — не пришлось в пору.

За жёлтые радужки Чонса называла его Львом, а Данте с усмешкой проговаривал это на своем языке — родом он был из Сугерии, что на северо-западе:

— Лион.

Это — прицепилось. Могло показаться, что Данте — единственный из малефиков, кто носил фамилию. О, сколько сказок ходило по малефикоруму! Что он — сын графа, или дитя рыцаря, или даже потерянный принц из Сугерии, клейменный проклятьем злой феи-крестной… Данте Лион смущенно улыбался и опускал густые, как у девчонки, ресницы, чёрные и загнутые.

Чонса помнила все его ипостаси. Потерянный принц, чудовище, нежный любовник.

Монахи, ведущие перепись малефиков, изучающие их проклятье, давно пришли к выводу, что чем заметнее малефеций менял тело в материнской утробе, тем сильнее становились способности. Самые сильные, к счастью, жили недолго, большинство погибало во младенчестве