— Мои дочери — еще дети, — говорит Салли. — Бы­ло бы тебе известно...

В голосе ее звучат панические нотки. Шестнадцать лет — не считая того года, когда умер Майкл и она так замкнулась в себе, что не находила выхода наружу, — она думала о своих детях. Время от времени посещали ее и другие мысли — о снегопадах, например, или о плате за свет и отопление, о том, что, чем ближе под­ступает сентябрь, когда ей снова приступать к работе, тем чаще у нее высыпает крапивница. Но главным об­разом мысли ее были заняты Антонией и Кайли, высо­кой температурой и больными животами, заботами о том, чтобы раз в полгода покупать им новую обувь, чтобы они у нее получали сбалансированное питание и спали ночью как минимум восемь часов. Она не увере­на, что сможет без этих мыслей продолжать свое суще­ствование. Если их у нее отнять, с чем же она останется?

В тот вечер Салли ложится и засыпает как убитая, а утром не встает с постели.

— Грипп, — предполагает Джиллиан.

Салли слышно из-под одеяла, как Джиллиан варит кофе. Слышно, как Антония беседует по телефону со Скоттом, как Кайли пускает душ. Весь день Салли остается на том же месте. Она ждет, когда понадобится кому-нибудь, когда что-то случится, пойдет не так, — но ничего не происходит. Вечером она поднимается, чтобы сходить в уборную и умыться холодной водой, а назавтра, проспав все утро, все еще спит и в полдень, когда приходит Кайли с деревянным подносом и при­носит ей ланч.

— Желудочный вирус, — высказывает догадку Джил­лиан, когда приезжает с работы и узнает, что Салли не притронулась ни к куриному бульону с вермишелью, ни к чаю и попросила задернуть занавески в ее комнате.

Салли по-прежнему слышит, что там у них делает­ся, — вот и сейчас ей все слышно. Как они перешепты­ваются, как готовят обед, со смехом шинкуют острыми ножами морковку и сельдерей. Как запускают стираль­ную машину и развешивают сушиться во дворе по­стельное белье. Как они причесываются и чистят зу­бы — как, одним словом, у них продолжается жизнь.

На третьи сутки, проведенные в постели, Салли пе­рестает открывать глаза. Она отвергает все, что бы ей ни предложили, — ломтик поджаренного хлеба с вино­градным желе, таблетку тайленола со стаканом воды, еще одну подушку под голову. Черные волосы ее сваля­лись, лицо белое как бумага. Антония и Кайли испуга­ны; они стоят на пороге и наблюдают за спящей ма­терью. Они боятся потревожить ее своей болтовней, и дом все больше погружается в тишину. Девочки корят себя, что не слушались, плохо себя вели, что все эти го­ды перечили матери на каждом шагу, поступали как из­балованные эгоистки. Антония звонит врачу, но он не выезжает на дом, а одеться и поехать к нему Салли от­казывается.

Около двух часов ночи возвращается от Бена Джил­лиан. Это последняя ночь месяца, и луна встает то­ненькая, серебристая; воздух заволакивает дымкой. Джиллиан неизменно возвращается к сестре — дом Салли для нее нечто вроде сетки безопасности в цирке. Но сегодня Бен заявил, что ему надоело видеть, как она каждый раз, покинув его постель, уезжает. Он хочет, чтобы она переехала жить к нему.

Джиллиан, откровенно говоря, подумала было, что это сказано шутки ради. И потому отвечала со смехом:

— Небось каждой так говоришь, когда переспишь с ней раз двадцать.

— Нет, — отозвался Бен без улыбки. — Я никому это­го не говорил до сих пор.

В тот день Бена не оставляло ощущение, что нын­че — либо пан, либо пропал; неизвестно только, как повернется. Утром он выступал с фокусами в больни­це, и один из детей, восьмилетний мальчик, распла­кался, когда по ходу представления Чувак у Бена скрылся в большой деревянной коробке.

— Он вернется назад, — уверял Бен этого вконец расстроенного зрителя.

Но мальчик был убежден, что появление Чувака из небытия — вещь невозможная. Если кто-нибудь исче­зает, объяснял он Бену, — то уж окончательно. И возра­зить на это в данном конкретном случае было трудно.

Мальчик полжизни провел в больнице, и на сей раз ему не суждено было вернуться домой. Он уже начал покидать свою телесную оболочку — Бен мог опреде­лить это с первого взгляда. Мальчик мало-помалу ис­чезал прямо на глазах.

И тогда Бен сделал то, чего обычно не позволяет себе ни один фокусник: он отвел мальчика в сторонку и пока­зал, что у волшебной коробки имеется двойное дно, где и расположился с удобством Чувак. Однако мальчик оставался безутешен. А вдруг это вовсе не тот кролик — ведь не докажешь! Белых кроликов вокруг пруд пруди, заходи в зоомагазин и покупай хоть десяток. И потому мальчик продолжал горько плакать, так что Бену впору было бы и самому прослезиться, не владей он, по счастью, секретами своего искусства. Он быстро протя­нул руку и извлек из-за уха ребенка серебряный доллар.

— Видал? — с широкой усмешкой сказал Бен. — А ты говоришь!

Плач немедленно прекратился; мальчик до того ото­ропел, что у него разом высохли слезы. Когда Бен приба­вил, что серебряный доллар он может оставить себе, мальчик на короткий миг стал таким, каким выглядел бы, не наложи на него лапу страшная болезнь. В полдень Бен уехал из больницы и направился в кафе «Сова», где выпил подряд три чашки черного кофе. Он не стал есть ланч, не стал заказывать себе ни любимый омлет с рубле­ным мясом, ни сандвич с беконом, зеленым салатом и помидором на пшеничном хлебе. Официантки при­стально следили за ним, надеясь, что он вот-вот примет­ся выкидывать привычные номера: ставить на попа ос­троконечные солонки с дырочками, поджигать одним щелчком пальцев содержимое пепельниц, выдергивать скатерти из-под столовых приборов. Но Бен просто про­должал пить кофе. Расплатившись и оставив больше обычного на чай, он сел в машину и долго кружил по улицам. Мысли о сроке жизни, отпущенном мухе-од­нодневке, не шли у него из головы; он думал о том, сколько времени потрачено даром, и, сказать правду, больше терять время не собирался. Всю жизнь Бена пре­следовал страх, что та, которую он полюбит, однажды скроется от него, да так, что не отыщешь вновь ни за ка­ким занавесом, ни даже в самой большой коробке с двойным дном, вроде той красной, лаковой, которую он держит у себя в подвале, но не решается пустить в дело, сколько его ни уверяли, что ее можно совершенно спо­койно проткнуть насквозь шпагой, не нанеся никому да­же царапины. Так вот, теперь все будет иначе. Он хотел получить ответ, и сейчас же, до того, как Джиллиан оде­нется и сбежит от него под надежный кров своей сестры.

— Чего проще, — сказал он. — Да или нет?

— Это не тот случай, когда все сводится к «да» или «нет», — попыталась уклониться Джиллиан.

— Тот самый, — сказал убежденно Бен.

— Да нет, - упиралась Джиллиан. Она думала, глядя на его серьезное лицо, о том, как жаль, что не знала его раньше. Что не он первый раз поцеловал ее и был пер­вым мужчиной в ее жизни. О том, как жалко, что нель­зя ответить ему «да». — Это скорее тот случай, когда требуется поразмыслить.

Джиллиан знала, куда заведет ее этот спор. Только начни жить с кем-нибудь под одной крышей, и не ус­пеешь опомниться, как окажешься замужем, а это был тот вид гражданского состояния, в который Джиллиан снова вступать не намеревалась. На этом поприще ее, точно от сглазу, неизменно постигала неудача. Молвив: «Согласна», она всегда тотчас же обнаруживала, что вовсе не согласна и никогда согласна не была и эти пу­ты необходимо стряхнуть с себя как можно скорее.