He прошло и двухъ лѣтъ, какъ я опять сталъ наѣзжать въ Парижъ, почти всегда весной, и эти поѣздки шли вплоть до самаго 1895 г., когда я прожилъ въ немъ больше обыкновеннаго, съ цѣлью освѣжить мои воспоминанія, присмотреться къ тому, что народилось новаго и подвести нѣкоторые итоги за тридцать лѣтъ. Но не хочу утаивать того, что съ поѣздки на выставку 1878 г. и Парижъ, и вся Франція стали утрачивать въ моихъ глазахъ тотъ преобладающій интересъ, какой имѣли до того времени. И это происходило главнымъ образомъ отъ дальнѣйшаго знакомства съ общественными и политическими нравами. Уже въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ я находилъ все большее и болынее противорѣчіе между республиканскими учрежденіями Франціи и характернымичертами ея внутренняго быта, настроеніями, вкусами и привычками общества, въ разныхъ его слояхъ. Кто изъ моихъ читателей поинтересуется заглянуть въ мои замѣтки, озаглавленныя «Аѳинская республика» (онѣ помещен въ «Вѣстникѣ Европы»), тотъ увидитъ — черезъ какой рядъ мыслей и впечатлѣній я проходилъ. Всего непріятнѣе было то, что французы въ маассѣ сами непочтительно относились къ своей «Аѳинской республикѣ». Но. съ другой стороны, было очевидно, да и до сихъ поръ несомнѣнно, что отстаиваніе республиканской формы правленія представляетъ собою, и до послѣднихъ дией, явное противорѣчіе съ нравами страны, въ особенности съ нравами классовъ, пользующихся матеріальнымъ достаткомъ и всякаго рода вліяніемъ. Заставалъ я все того же Гамбетту на верху власти, президентомъ Палаты и первымъ министромъ, попадалъ я и въ тогдашніе вліятельные политическіе салоны, вродѣ салона г-жи Аданъ— и подъ всѣмъ этимъ замѣчалъ на каждомъ шагу порчу, политиканство, неизлечимый духъ партий, всеобщую погоню за наживой — т. е. все тѣ элементы, которые роскошнымъ букетомъ распустились ко днямъ Панамскаго краха и всехъ скандальныхъ обличений, какими до сихъ поръ богата внутренняя хроника Парижа и Франціи.

Что было послѣ революціи 4-го сентября въ теченіе цѣлой четверти вѣка фактическаго въ режимѣ Франціи? Едва ли не то лишь, что Палата сдѣлалась хозяйкой страны и правитъ ею, прежде всего, для самой себя, пользуясь тѣмъ, что послѣдняя редакція конституціи лишила президента республики всякой руководящей роли. Буланжизмъ, въ разгаръ котораго я также попадалъ въ Парижъ, явился выразителемъ, во-первыхъ, склонности каждаго француза къ исканію людей, призванныхъ править человѣческимъ стадомъ, во вторыхъ, недовольствомъ дѣйствительно печальными результатами парламентскаго режима за цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ. При мнѣ одинъ изъ бывшихъ университетскихъ товарищей Наке, сдѣлавшагося тогда правой рукой генерала Буланже, спрашивалъ его, почему и какъ онъ присталъ къ буланжизму — и Наке началъ искренно и серьезно приводить свои доводы на ту тему, что государственное устройство теперешней французской республики неминуемо должно поддерживать политиканство палаты депутатовъ.

Мнѣ кажется, еслибъ Франція не такъ скоро возродилась въ матерьяльномъ смыслѣ послѣ погрома войны, національное чувство было бы гораздо больше обращено на источники общественной порчи. И пресловутый «реваншъ» такъ долго бы не гнѣздился во французахъ, заставляя ихъ всѣмъ жертвовать мечтѣ о возстановлены своей не французской территоріи. Но французъ такъ созданъ, что ему трудно пользоваться уроками истори. Вмѣстѣ съ шовинизмомъ сидитъ въ теперешнемъ французскомъ буржуа преувеличенная склонность къ дешевому скептицизму, игра въ общее и взаимное самопрезрение.

Никогда не забуду я моего визита къ Франсиску Сарсэ въ августѣ 1871 г. и разговора о тогдашнемъ погромѣ Франціи. Онъ повторялъ все циническую фразу: «—Nous sommes f…s! Nous, sommes f…s» (Мы в ж…пе) и находилъ, что престижъ Франціи за границей можетъ поддержать только развѣ оффенбаховская оперетка.

Сколько съ тѣхъ норъ утекло воды, а много ли сдѣлано французами для того, чтобы этотъ престижъ Франціи поддер живался во всемъ культурномъ мірѣ пересозданіемъ общественныхъ и частныхъ нравовъ, болѣе подходящихъ къ идеѣ и учрежденіямъ демократической республики?

Хорошо сдѣлалъ Гамбетта, что умеръ несвоевременной смертью. Можетъ быть, и онъ кончимъ бы такъ же, какъ кончали, на нашихъ глазахъ, самые передовые вожаки радикальнаго меньшинства Палаты, вродѣ напр., Клемаисо. Вѣдь и онъ, одно время, считался чуть не тайнымъ диктаторомъ, умѣлъ ловко проводить свою ладью по подводнымъ камнямъ; клеймилъ и обличалъ, пользовался одно время именемъ неподкупнаго трибуна и журналиста. Тогда-то я и познакомился съ нимъ, и онъ многимъ казался политическимъ бойцомъ, которому и Гамбетта былъ только по плечу. А какимъ я его нашелъ, нѣсколько лѣтъ спустя, въ тогдашнюю поѣздку, послѣ того, какъ онъ провалился иа выборахъ, въ тѣсномъ, невзрачномъ помѣщеніи газеты «Justice», покачавшейся еще болѣе, чѣмъ вліяіние и репутація ея главнаго редактора? Ни онъ, и никакой депутатъ, министръ, писатель не могутъ теперь сказать про себя, что Франція, и въ особенности Парижъ, ставятъ ихъ выше всякихъ подозрѣній. Панама — это нарывъ, вскрытый въ данную минуту, но гной будетъ еще долго течь изъ него. Не дальше, какъ весной 1895 г., одинъ изъ депутатовъ, до сихъ поръ еще не попавшій въ списки панамистовъ, приглашалъ меня побывать у одного изъ его товаришей по Палатѣ, который спеціально занимается вопросомъ политическо-общественной порчи нравовъ во Франціи.

— Онъ вамъ покажетъ всѣ документы — повторялъ онъ— и вы увидите — до какой степени гаигрена изъѣла нашу злосчастную страну, которуютакъ долго и мы, и иностранцы привыкли называть: «la belle France».

Еще задолго до скандальныхъ разоблаченій въ прессѣ и Палатѣ, во многихъ кружкахъ парижской интеллигенціи складывался пренебрежительный взглядъ на политику вообще, въ томъ числѣ, и, главнымъ образомъ, на внутреннюю политику страны. Этотъ брезгливый индифферентизмъ проповѣдывали всего сильнѣе вожаки тогдашняго литературнаго движенія съ Эмилемъ Зола во главѣ. Уже съ конца семидесятыхъ годовъ вы, и среди молодежи, занимающейся наукой, искусствомъ, литературой— безпрестанно встрѣчали такихъ отрицателей политики. Это сдѣлалось своего рода позой и модой. И ничего нѣть удивительнаго, что въ воинствуюшіи лсурнализмъ, въ земское и политическое представительство шли почти исключительно политиканы, карьеристы очеыь часто мало подготовленые къ какой бы то ни было серьезной общественной роли. Результаты сказались довольно быстро, и до сихъ поръ Франція не можетъ еще покончить промывку своего грязнаго бѣлья. Еслиона, какъ военная держава и производительная страна, несомнѣнно поднялась за послѣднюю четверть вѣка, то ея нравственное обаяніе покачнулось очень надолго. И каждый изъ насъ кто въ концѣ второй имперіи возлагалъ болѣе свѣтлыя надежды на душевныя силы ея лучшихъ сыновъ, находившихся тогда въ опалѣ — въ послѣдніе годы переживалъ очень тяжелыя минуты.

А въ массѣ: у буржуа, крестьянъ, увріеровъ, людей либеральной профсссіи — у всѣхъ почти французовъ — мы до сихъ поръ видимъ все одинъ и тотъ же позывъ: попасть въ руки диктатора; отовсюду раздаются возгласы о необходимости сильной руки, которая бы вела страну по своему