бархата и носилъ совсѣмъ не модный просторный сюртукъ, говорилъ и съ мѣста, и съ трибуны, и любимымъ его жестомъ, когда онъ разгорячится, было — тыкать кулаками обѣихъ рукъ по воздуху, по направленію, разумѣется, къ скамьѣ оппозиціи, т. е. справа влѣво отъ оратора. Этотъ провинціальный адвокатъ своимъ голосом, тономъ и манерами особенно ярко оттѣнялъ джентльменство и дипломатическую сдержанность всѣхъ трехъ президентовъ Палаты, перебывавшихъ на моихъ глазахъ, во вторую половину шестидесятыхъ годовъ: герцога Морни съ своимъ лысымъ черепомъ и явственнымъ сходствомъ съ незаконнымъ братомъ своимъ, Наполеономъ ІІІ-мъ; графа Валевскаго, съ благообразнымъ типомъ полуфранцуза-полуполяка и старичка Шнейдеръ, хотя и не аристократа по происхожденію, но усвоившаго себѣ типическій обликъ министра или сенатора того времени.

Изъ всей стаи депутатов, добровольно лакействовавшихъ передъ властью, самыми ненавистными для тогдашней либеральной и республиканской Францiи были одинъ послѣ другого: Гранье изъ Кассаньяка, про котораго никто тогда не говорилъ иначе, какъ съ презрѣниемъ, и его сынъ Поль Кассаньякъ, сдѣлавшійся рыцаремъ императрицы Евгенiи, и съ тѣхъ поръ игравшій роль матадора императрицы. Отецъ къ тому времени умеръ, а сынъ съ каждымъ годомъ дѣлался все нахальнѣе въ печати и на засѣданіяхъ Палаты вплоть до послѣдняго времени. Его вызывали безъ счета разъ на дуэль и никому не удалось не только убить его, но и порядочно ранить. И въ самый первый разъ, въ моей жизни мнѣ на него указали въ залѣ одного изъ учителей фехтованья. У него была тогда наружность смуглаго русскаго доѣзжачаго или псаря. Кровь островитянина (онъ былъ креолъ) помогла этому безшабашному борзописцу занять какое-то особое положеніе въ журнализмѣ и Палатѣ, гдѣ онъ всегда говорилъ съ замедленной, аффектированной дикціей и только въ дерзкихъ возгласахъ, которыми перебивалъ ораторовъ и членовъ министерства, кичился своимъ темпераментомъ креола.

Вотъ такіе матадоры тогдашняго бонапартизма поднимали еще выше роль и значеніе парламентской оппозиціи. До выбора Гамбетты въ депутаты, первая ораторская сила былъ Жюль Фавръ, а душой и настоящимъ вожакомъ считался старикъ Тьеръ. Портреты Жюля Фавра, какіе доходили до русской публики и до войны, и послѣ падения Империи, (тогда онъ попалъ въ министры иностранныхъ дѣлъ и принужденъ былъ пройти черезъ униженіе предварительнаго договора, заключеннаго съ Бисмаркомъ) вѣрно передавали его характерный обликъ. Онъ — и во второй половинѣ шестидесятыхъ годовъ— былъ уже сѣдой, съ верхней пробритой губой и ожерельемъ бороды на американскій ладъ, съ густой шевелюрой, съ язвительно-горькой усмѣшкой крупнаго рта и проницательнымъ взглядомъ изъ-подъ нѣсколько нависшихъ бровей. Тогда считалось признанным фактомъ, что съ Жюлемъ Фавромъ никто изъ адвокатовъ и ораторовъ политической: трибуны не могъ соперничать по общему тону его рѣчей и ихъ изящной отдѣлкѣ. Тогда въ Латинскомъ кварталѣ любили разсказывать что Фавръ, будучи студентомъ, запирался у себя, по цѣлымъ часам, и задавалъ себѣ упражнение состоявшее въ томъ, что онъ каждую фразу мѣнялъ на всевозможные лады, чтобы достигнуть высшаго діалектическаго искусства. Но и въ Палатѣ, и на политическихъ процессахь, онъ бралъ не однимъ этимъ академизмомъ, а, главнымъ образомъ, уничтожающими акцептами, съ которыми онъ обращался къ представителямъ офиціальной власти. Безпрестанно приглашали его защищать по политическимъ процессамъ, и крупнымъ, и мелкимъ. Какъ защитникъ Орсини, онъ занималъ, по этой части, совершенно исключительное положеніе, и надо было слышать какимъ тономъ онъ уничтожалъ прокуроровъ, въ особенности въ засѣданіяхъ суда «исправительной полиціи», гдѣ тогда происходили политическіе процессы. Въ произнесеніи одного только официального титула своего противника, «Monsieur l'avocat général» или «Monsieur le procureur imperial» — Жюль Фавръ вливалъ капли яда, заставлявшія членовъ императорской прокуратуры выходить изъ себя и бросаться въ схватку съ пѣной у рта.

Но въ последніе два года второй имперіи самыя сильные орудія наводилъ на правительство Тьеръ. Никто больше его не былъ у себя дома въ области финансовъ и администраціи, никто такъ же хорошо не былъ знакомъ и съ вопросами внѣшней политики. Лѣтами онъ былъ старше Фавра, но выносливость его на трибуне поражала и въ то время. Этотъ маленькаго роста старичокъ, съ наружностью какой-то птицы въ очкахъ, въ традиціонномъ темнокоричневомъ сюртуке, говорилъ жидкнмъ и нѣсколько крикливымъ, по просту говоря, бабьимъ голосомъ, часто простуженнымъ, необыкновенно быстро, такъ что число словъ, какое онъ способенъ былъ выбросить въ одну минуту — получило лагендарную известность. И жесты его не имѣли въ себе ничего внушительнаго. И съ такой-то быстротой дикціи Тьеру, на нашихъ глазахъ, приводилось иногда произносить речи, длившіяся более часа, а одна, кажется, два слишкомъ часа и полна была цифръ и самыхъ сложныхъ фактическихъ данныхъ. Разсказывали тогда, что Тьеръ всегда пишетъ свои речи, но если это и такъ то нельзя было не изумляться его памяти, потому что онъ говорилъ, а не считывалъ съ листа, постоянно ускоряя темпъ речи, и въ ответахъ и возраженіяхъ сильно горячась. Но горячился онъ, какъ истый южанинъ, въ тоне и жестахъ, a внутренно постоянно велъ свою линию и ни на шагъ не отступалъ отъ системы нападенія или защиты.

До сихъ поръ у меня въ ушахъ, когда я вспомню одно бурное засѣданіе законодательнаго корпуса — взвизгивающія интонаціи Тьера, который послѣ какихъ-то хитросплетеній главнаго бойца имперіи, вызывающе повторялъ въ. началѣ каждаго періода:

— Je défie monsieur le ministre do l' état!..

Онъ говорилъ все это съ места, какъ бы поднимался на цыпочки и съ задоромъ наклоняясь черезъ пюпитръ по тому направленію, гдѣ на министерской скамьѣ сидѣлъ Руэръ съ товарищами.

Изъ другихъ членовъ оппозиціи Жюль-Симонъ имѣлъ свою область, говорилъ складно, съ нѣсколько искусственнымъ огонькомъ; въ немъ чувствовался бывшій профессоръ философіи, способный однако же наносить весьма чувствительные удары ненавистному режиму. Онъ считался тогда такимъ же искреннимъ сторонникомъ республиканскихъ идей, какъ и Жюль Фавръ, и, конечно, никто изъ насъ не могъ предвидѣть, что послѣ войны и Коммуны этотъ самый Жюль-Симонъ будетъ казаться почти ренегатомъ, состоя слишкомъ долго въ звании перваго министра маршала Макъ-Магона. Но и тогда его считали уже нѣсколько слащавымъ и сентиментальнымъ, и я помню то засѣданіе, гдѣ его товарищъ по оппозиціи— Пикаръ, видя, что Жюль-Симонъ поднялся съ мѣста и отправляется па трибуну говорилъ сидевшимъ съ нимъ на одной скамейкѣ:

— Voila Jules qui ѵа verser un pleur!

Самъ Пикаръ былъ болыпе застрельщиком, съ приемами бойкаго адвоката, съ пухлой, веселой фигурой нѣсколько провинциального стряпчаго, хотя, кажется, родился и воспитался въ Парижѣ А на Гарнье-Пажеса, съ его наружностью учитедя и сѣдыми завитушками за ушами, смотрели и тогда больше какъ на реликвію 1848 г., чѣмъ какъ на настоящую силу оппозиціи. Гораздо большимъ обаяниемъ пользовался старикъ Беррье, даже и въ радикальныхъ кружкахъ, несмотря на то, что былъ легитимистъ,