Владимир Ильич закончил говорить, уселся на кожаный диван, вытащил платок и вытер вспотевшую от напряжения лысину. Тихо вошла Крупская с подносом, на котором стояли два стакана чая в серебряных подстаканниках. Один из них сразу подала Ленину, а другой поставила перед Дзержинским, который всё ещё продолжал писать.

Надежда Константиновна забрала полупустой стакан с остывшим чаем, принесённым давеча, и тихо удалилась.

Ульянов по-прежнему сидел на диване нога на ногу и шумно прихлёбывал чай, ожидая пока Феликс Эдмундович окончит писать. Наконец тот положил перо и с удовольствием враз отпил почти половину стакана чая, вытащил ложкой дольку лимона и с наслаждением впился в сырую мякоть. Отправил её в рот целиком и, не прожевав до конца, невнятно спросил:

– Владимир Ильич, а может нам их расстреливать?

– Ни в коем случае, – уверенно возразил Ленин, хотя не более часа назад изъявлял то же самое желание в разговоре с Зиновьевым.

– Зато не будет проблем с отправкой, – аргументировал председатель ГПУ.

– Во-первых, мы должны соблюсти лицо советской власти – у нас же инокорреспонденты работают. Да и вроде пока не за что…теперь вот ещё что…как идет борьба с поповством? Вот кого вешать надо, причём показательно и, чем больше, тем лучше, – допивая чай, спокойно произнёс Ульянов и поднялся с дивана, чтобы пересесть за свой рабочий стол.

– Люди сопротивляются, Владимир Ильич. Бунты устраивают возле храмов при изъятии. В Богоявленском Дорогомиловского района драка была. Весной ещё…

– Я почему не знаю?

– Вы болели, Владимир Ильич, – ответил Дзержинский

– И часто так?

– Особенно в провинциях продолжают бунтовать.

– Где? В каких? Кто именно организует? Попы?

– Владимир Ильич, я сейчас не готов к такому разговору, – извинился Дзержинский и пояснил, – документы остались в кабинете. К тому же не совсем свежие данные. Я приготовлюсь и вам телефонирую.

– Ну, хорошо, хорошо, – произнёс Ленин и доверительно взял под руку, поднявшегося с места Феликса Эдмундовича. Владимир Ильич чуть склонился к собеседнику, снизу вверх заглянул в глаза и сказал:

– Ну, тогда на этом завершим нашу встречу. Когда будете готовы, сообщите мне немедленно. Это очень важный вопрос. Как бы, не важнее этого. Я вас провожу.

– Владимир Ильич я и сам дойду, – попытался отказаться Дзержинский.

– Ничего, ничего, – Ленин увлек собеседника к выходу и, перейдя на шёпот, добавил. – Тем более, что мне после чаёв надо бы water closet посетить.

Они вышли в коридор и медленно шли к выходу. Ульянов по-прежнему держал «железного» Феликса под локоть и наставлял на прощание:

– Не брезгуйте, а лучше съездите отдохнуть на недельку. Я знаю, что здоровьишко у вас не ахти какое.

Дзержинский согласно кивал головой. Возле выхода в прихожую они расстались, и Ленин прошёл чуть дальше. Свернул направо, заглянул на кухню, попросил горничную Сашу забрать из кабинета стаканы, а сам закрылся в туалете.

Владимир Ильич был доволен, но не результатом разговора, а состоянием своего организма. Память не подвела, мысль работала ясно и чётко, голова не кружилась – именно это и послужило причиной приподнятого настроения Ленина. Думалось и надеялось, что болезнь отступила надолго, и оставалось достаточно времени для продолжения дела всей жизни – построение коммунистического общества.

НИИ психического здоровья, рабочие апартаменты Верховного целителя

Алексей Савельевич сладко почивал в новых апартаментах на узкой, но удобной постели. В коридорах стояла полная тишина, только изредка нарушаемая гулкими шагами дежурного, проверяющего посты. Луна злобно заглядывала в узкую щель зашторенного окна.

В больнице был введён комендантский час, и после отбоя категорически запрещалось покидать палаты. За прошедшие несколько недель дисциплина была наведена, больные смирились с новым порядком посещения столовой, а установленное стимулирование заметно улучшило бытовые условия в общественных местах.

Больные теперь старательно выполняли все указания, взамен получали пропуска на обед и в сортир. Недовольные отправлялись в карцер и до сих пор там пребывали, не подавая о себе известий.

Службу охраны нововведения, тем более, устраивали. Под предводительством Куроедова и при кураторстве Полковника они получили все мыслимые в пределах больницы льготы.

Боссель после установления жёсткой дисциплины немного успокоился и стал увереннее себя чувствовать, однако по ночам по-прежнему частенько просыпался в тревоге и волнении духа. В такие моменты он наведывался в подвальный санузел за советом. Благо, что невидимка всегда был готов его принять и успокоить.

В том блоке, где жил новый руководитель, имелось всё для работы и быта, только туалетом новый главврач продолжал пользоваться прежним. Поначалу все посмеивались над этим чудачеством, но затем привыкли, и даже был выделен специальный дежурный сопровождающий. Невдомёк было окружению Босселя, что походы эти имели особенный смысл.

После того, как Алексей Савельевич достиг своей цели, то испытал обидное разочарование. Власть он получил, любой человек мог быть отправлен в карцер, а по сути, в морг по первому же его распоряжению. Весь персонал и больные трепетали при его появлении. Однако Боссель не чувствовал удовлетворения. Руководство оказалось рутинным перенесением приказов, декретов, распоряжений и инструкций из головы, а вернее, из угла в санузле через его голову на бумагу. Всё вышеперечисленное он получал от подвального невидимки. Высокая должность уже не тешила самолюбия и казалась делом обыденным. Оказалось, что не все решения легко проводились в жизнь – приходилось преодолевать сопротивление ближайшего окружения. Порой, это не получалось вовсе. Власть оказалась понятием относительным.

Лишь изредка, когда Алексей Савельевич принимал самостоятельные решения о судьбе того или иного человека, адреналин взрывал сердце и горячил кровь, но затем приходил страх, который постепенно разрушал нервную систему.

Всего несколько недель назад больничный гений, смирившись с пожизненным прозябанием на жёсткой кровати в палате № 2, был почти счастлив, но тогда не осознавал этого. Бывало, засыпая, Алексей тихо мечтал о высокой должности, представлял, как он будет управлять делами, улучшать жизнь людей, короче говоря, станет поборником справедливости бессловесных больных, а потому станет уважаемым и всеми любимым руководителем. Сладко уснув, он видел счастливые сны и просыпался с неохотой и разочарованием. Реалии оказывались хуже грёз, Однако теперешняя действительность оказалась ещё невыносимее.

Чтобы остаться у власти приходилось совершать, отнюдь не те поступки, о которых грезилось. Невидимый голос и вовсе принуждал Верховного целителя к преступным деяниям. Нет, совесть Босселя почти не мучила, – его мучил страх. Подсознательно он понимал, что вечно быть властителем не получиться, и конец всё равно наступит.