Негласная миссия в Гамбурге: я должен вручить некую сумму денег на нужды группы, занимающейся подготовкой бегства руководителя подпольной организации. Позже я узнаю, что речь шла о депутате Брандберге, друге Розы Люксембург. Три свидания в разных общественных местах: на вокзале, в порту, на остановке трамвая номер три. Опознавательные знаки, пароли. Сначала мной занимается гарсон из кафе, потом кондуктор трамвая. В конце концов я оказываюсь в ресторане, напротив самой обычной домашней хозяйки. Следуя инструкциям, кладу мой номер «Фолькише беобахтер» рядом с собой на скамейку. Деньги — там. Дальнейшее — дело дамы. Она подменяет газету, мы едим, не торопясь, не здороваясь друг с другом: два незнакомых клиента. Она уходит раньше меня. Украдкой слежу за ней глазами. Интересно, увидимся ли мы когда-нибудь еще? Мои собеседники меняются, а вопрос остается все тот же. Вспоминаю об Инге. Она, вероятно, занимается чем-то вроде этого. Сколько времени пройдет, прежде чем ее схватят? Идея: а не съездить ли в Берлин? На один день или на ночь? Сердце бешено колотится. Нет, приказы строги и неизменны. Запрещено встречаться с прежними товарищами, тем самым подвергая их ненужному риску. Я больше никогда не увидел домохозяйку из Гамбурга. Но несколько месяцев спустя встречаю у Пауля болезненного вида сгорбленного человека. Пауль меня представляет: «Это — он». Человек жмет мне руку, долго ее не выпускает из своей ладони, повторяет: «Я обязан вам жизнью, поверьте, обязан жизнью». А у меня только одна мысль: «Вот оно, счастье!» Это когда вам обязаны жизнью.

Ну да, в Париже я был счастлив. В той мере, в какой может быть счастливым еврей-активист и вдобавок поэт.

А еще было путешествие в Палестину. Незабываемый молниеносный нырок. Я прожил его очень напряженно (сказал бы даже: религиозно), от начала до конца. И от начала до конца отец не сводил с меня глаз.

Одним серым дождливым утром Пауль позвал меня в свой кабинет:

— Тебя Святая Земля интересует? Съездить туда не хочешь?

От волнения, причины которого пока и сам не понимаю, я молчу.

— Нам сообщают о серьезных событиях, о бунтах, — говорит Пауль. — Положение сложное, запутанное. Англичане, арабы, евреи… Вокруг них интриги, заговоры; тут все: религия, политика, финансы — клубок неясных обстоятельств. Мы пока ничего не понимаем, а хочется разобраться.

Далее Пауль, положив руку мне на плечо, понижает голос, чтобы речь его звучала мягче:

— Ты ведь постараешься быть на высоте, я имею в виду — сохранишь объективный взгляд на вещи? Не забудешь, что пристрастность опасна, она ослепляет, мешает делать правильные выводы.

Мое лицо то бледнеет, то краснеет: ну да. Я взволнован. Не отрицаю этого.

Службы Пауля занимаются практическими сторонами моего путешествия. Визы. Билеты на пароход. Мое прикрытие: специальный корреспондент очень дорогого журнала. Тема: «Картинки из жизни». Должен тратить, не считая, останавливаться в лучших отелях. При себе у меня будет значительная сумма, которую предстоит вручить некоему человеку в определенном кафе, когда тот представится как «потерявшийся кузен Вольфа».

Путешествие началось ужасно: только мы подняли якорь в Марселе, море словно с цепи сорвалось. Никогда бы не мог вообразить, что такой тяжелый пакетбот стихия может вертеть, точно коробок спичек. Корабль почти одновременно взмывал вверх и падал, с той же стремительностью валился с боку на бок, а я торчал где-то сзади, все время сзади, и меня норовила проглотить чудовищная пасть черной волны. Меня так рвало, что хотелось убежать, покончить с собой, раствориться в этом непроглядном бульоне.

Возвращение солнца и штиль, сменивший бурю, вернули мне вкус к жизни. Очарованный морем, я проводил целые часы на палубе. Мне нравится шелест волн, напоминавший бесконечную песню, люблю я и густую белую пену, приводящую на ум мысли о тщете всякой формы. Мир и глубина — вот чему нет сил сопротивляться. Смотрю и смотрю, пока это не начинает пугать меня самого: столь долгая сосредоточенность подозрительна. Тогда я удаляюсь, чтобы почитать или поговорить с австрийским землепроходцем, ученой француженкой-египтологом или эмиссаром из кибуца. Невероятно, как быстро все забывается: вчера я не помышлял ни о чем, кроме смерти, поскольку страдал, сейчас я размышляю о ней потому, что меня поглотили мир и покой.

Последнюю ночь я не сомкнул глаз. Перевозбужденный, смущенный, с бешено колотящимся сердцем начинающий талмудист из Льянова застыл на палубе, чтобы не пропустить момент появления Земли Обетованной, первый контакт с нею. Впрочем, и пассажиры, и экипаж, все были охвачены тем же нетерпеливым любопытством. Отовсюду до меня доносился чей-нибудь шепот или вздох. Наш пакетбот подплывал к берегу, затаив дыхание.

На восходе я увидел гору Кармель, впечатанную в пламенеющее небо, где глубокую голубизну местами пронизывали пурпурные прожилки. Красота городских строений меня поражала почти до физической боли. Вытаращив глаза, я вглядывался в горизонт, а отцовский голос напоминал: «Вот земля твоих предков, сынок, не думаешь ли ты, что надобно вознести молитву от твоего имени и во имя тех, кто уже не может ничего сказать?» Я спустился в кабину; покорившись воле Гершона Коссовера, его сын надел филактерии, с которыми никогда не расставался.

Хайфа, Тель-Авив, Иерусалим… Воспользовавшись услугами и посредничеством отдела международных отношений Еврейского агентства, я пересек страну, изучая драматическую в своем многообразии сложность ее положения. Мне нравилось беседовать с обитателями социалистических коммун, таких, как Дегания, Эйн-Харод, Гиват-Бренер. Я охотно провел бы там остаток своих дней. Однако там жили сионисты. Меня волновала судьба активистов, таких молодых, красивых, открытых, решительных, готовых к вооруженному сопротивлению в борьбе и с арабами, и с англичанами. Я удивлялся:

— Вас так мало, а вы рассчитываете их всех победить?

— Здесь история значит больше, чем статистика.

— Но это безумие! Чтобы сражаться, вам нужны люди, винтовки… На войну не идут с идеями и словами… Тора — полезная книга, но она не защищает от пуль!

— Вы рассуждаете в политическом аспекте. Если бы мы думали так же, то немедля перестали бы защищаться.

— Да вы просто безумцы!

Однако при всем том мне нравилось их безумие. Напротив, колониальная политика англичан меня возмущала. Настоящие империалисты. Они равно презирали и евреев, и арабов. Их забавляло натравливать одних на других. Что до их двоедушия и страсти к интригам, тут их учить уже было нечему. Их послушать, выходит, что евреи и арабы не могут обойтись без них, если хотят выжить. Уйдут они — и начнется сплошная резня.

В Иерусалиме я прогуливался в кишащих народом узких улочках Старого города, ища какое-нибудь напоминание, знак, свидетельствующий о давних временах. Мне нравились небо над кедрами, неизменные облака над куполами, неподвижные людские тени, подпиравшие стены лачуг и больших магазинов. Я влюбленно разглядывал погонщиков верблюдов и самих горбатых красавцев, отдыхающих у городских ворот. Любил муэдзина, чьи призывы к молитве и вере угасали вдали, а потом внезапно возвращались, будя во мне ностальгию. Но особенно я любил покрытые галькой крутые дорожки, ведшие к Храмовой стене. При последних шагах я уже не шел, а бежал. Там я встречал паломников, нищих, мечтательных мистиков, ищущих озарения. И присоединялся к ним, не ведая зачем. А они меня ни о чем не спрашивали, как и я — их.