На другой день происходил великий праздник, к которому Петербург готовился более месяца: женили придворных шутов – князя Го – лицына-квасника и дурку Буженинову. Для этого весь январь на льду Невы между Зимним дворцом и адмиралтейством строили ледяной дворец – чудо зодчества. Все в этом доме было как настоящее. Лед выкрашен под мрамор, окна – из ледяных пластин, из льда – столы, кровати, кресла, стулья, чашки, рюмки, свечки.

Со всей страны свезли по паре инородцев – башкирцев, калмыков, татар и прочих: гостей везли в санях, а сани запряжены свиниями, козлами, оленями да верблюдами. Молодые ехали на слоне в клетке (чтоб не упали или не сбежали). Шляхетство шествовало в машкерадных нарядах.

На Тредиаковского надели маску и, выведши перед гостями, велели прочитать стихи, сочиненные им в честь долгожданной свадьбы, а после снова отправили под караул.

На следующее утро к нему опять вернулся Волынский – сказал, что теперь хочет отпустить; велел караульному капралу дать десять палок, отбранил и вытолкал вон.

Тредиаковский подал рапорт о бесчестии по месту службы – академическому начальству. Академия наук доложила Бирону. Если бы Волынский не подавал записки про Остермана и не гневался приватно на императрицу и герцога, – уже в 1740-м году осталась бы Россия без первого своего поэта и вспоминали бы мы по сей день о том, как в самом начале творческого пути оборвалась жизнь просвещеннейшего нашего писателя.

Но в этот раз оборвалась жизнь не Тредиаковского, а его оскорбителя. Узнав из рапорта, что секретарь Академии изувечен в его покоях, Бирон велел государыне поднять следствие против Волынского по факту бесчестия, оказанного его герцогскому достоинству.

Стали искать свидетелей. Позвали дворецкого, служившего Артемию Петровичу, – тот сметливо и расторопно рассказал про все: как, у кого, когда и что вымогал Волынский, как бранно отзывался об императрице и Бироне, как составлял вместе с некоторыми своими конфидентами Проект поправления государственных дел, как хотел, сваливши Остермана, сам стать государем.

Волынский медленно признавался во всем, кроме последнего пункта: «Злого намерения и умысла, чтоб себя сделать государем, я подлинно не имел». По обычаю, за упорствование в показаниях Артемия Петровича покачали на дыбе. Немного побили палкой и обломили одну руку. Но и с пытки он не признался в желании стать государем, а только вспомнил, как хвалил житье польских панов: «Вот как польские сенаторы живут: ни на что не смотрят и все им даром; польскому шляхтичу не смеет и сам король ничего сделать, а у нас всего бойся» (Соловьев. Кн. X. С. 668, 659).

Про побои, нанесенные Тредиаковскому, во время следствия забыли: слишком много набралось важнейших вин. За один только Проект поправления надлежало предать смерти. И хотя проект сам по себе был миролюбив – речь в нем шла о том, как лучше обустроить дела благородного шляхетства да о государственной экономии – но опасность таилась в самом акте составления: десять лет назад тоже, помнится, составляли проекты поправления шляхетной жизни, а чуть не лишили государыню короны. К середине июня следственная комиссия представила государыне доклад о преступлениях бывшего кабинет-министра, после чего составили Генеральное собрание для вынесения приговора. Стали придумывать казни. Придумали: Волынскому урезать язык и посадить живьем на кол; четырех его конфидентов четвертовать, одного – колесовать, а еще одному просто отсечь голову. Государыня милосердно ослабила суровость решения: 27-го июня Волынскому отрубили обломленную руку и голову; двум его конфидентам тоже отсекли головы, а остальных били кнутом и сослали кого в Сибирь на каторгу, кого в Соловки на вечное покаяние. Дочерей Волынского велено было постричь в сибирские монастыри, а сына – сослать в Камчатку на вечную солдатскую службу.

Для политического баланса в Кабинете министров Бирон подобрал на место Волынского Алексея Петровича Бестужева-Рюмина. Смысл баланса был таков: Алексей Петрович имел давние счеты с Остерманом, а другой кабинет-министр Алексей Михайлович Черкасский имел давние счеты с Алексеем Петровичем.

Но…

Бывают годы, когда важные события следуют одно за другим так споро, что только успеваешь удивляться тому, как причудливо выстраиваются в последовательный сюжет обстоятельства, друг с другом не сопряженные. Таким выдался в Петербурге 1740-й год.

В январе Волынский командовал обустройством ледяного дома. – В начале февраля праздновали свадьбу Голицына-квасника с дуркой Бужениновой. – Через несколько дней шумно торжествовали о заключении мира с турками. – В апреле Волынского взяли под стражу. – В июне Волынскому с приятелями настал конец. – 12-го августа племянница государыни, Анна Леопольдовна, родила сына Ивана. – 5-го октября за обедом государыне стало дурно. – Наутро все поняли, что дни ее сочтены. – При дворе началась паника: кого сажать на царство, когда императрица умрет?

Устав Петра Великого о наследии престола еще в 1722-м году учинял: «дабы всегда сие было в воле Правительствующего Государя, коему оной хощет, тому и определить наследство». Устав сей при отроке Петре Втором изъяли из присутственных мест и от всех частных лиц, но Анна Иоанновна вернула его из небытия и в 1731-м году выдала указ о том, что, следуя воле своего великого дядюшки, назначает наследником престола – сына своей племянницы Анны Леопольдовны.

Чрезъестественность этого указа заключалась не в том, что сын Анны Леопольдовны, будучи правнучатым племянником Петра Великого, имел на наш престол меньше прав, чем родная дочь Петра – Елисавета или чем родной внук Петра – голштинский Карл-Петер. При той диспозиции, когда каждое новое восшествие полностью переопределяло права и перспективы членов царской фамилии, никакой особенности в указе тридцать первого года не видно: Анна Леопольдовна была дочкой одной из Ивановн – Екатерины, родной сестры Анны Иоанновны, а Анна Иоанновна была сейчас правительствующей государыней и по уставу Петра кому хотела, тому и определяла престол. Она хотела оставить его за наследниками своего отца, а не чужого: ничего странного – дело семейное.

Чрезъестественность состояла в другом – в том, что тогда, в пору явления указа Анны Иоанновны, ее племянница была незамужней девицей тринадцати лет, и сын ее еще не родился.

Только в 1739-м году решили наконец выдать Анну Леопольдовну замуж. Бирон сватал за нее своего сына. Но того не хотела Анна Леопольдовна. Тогда ей предложили другого – Антона-Ульриха, принца Брауншвейгского, служившего уже несколько лет при нашем дворе. Анна Леопольдовна не хотела идти и за этого.

Если относиться к ней без предубеждений, можно сказать, что она была недурна собой, добра и томна, хотя, как говорили, нрава диковатого. Она любила читать книжки и мечтательно повторяла: нет для нее ничего приятнее, как те места, где описывается несчастная и пленная принцесса, говорящая с благородной гордостию (Э. Миних. С. 178). Она недаром сравнивала себя с пленными принцессами, ибо, невзирая на ее упорство, ее обвенчали с Антоном Брауншвейгским. В прочем тот был человек робкий в домашней жизни и смирно терпел, когда его не допускали к Анне Леопольдовне в часы ее встреч с саксонским посланником Линаром. «Летом она приказывала ставить свое ложе на балкон Зимнего дворца, – сообщает наблюдатель, – и хотя при этом ставились ширмы, чтобы скрыть кровать, однако со второго этажа домов, соседних с дворцом, можно было все видеть» (Э. Миних. С. 65–66).