А еще по ночам кричат дети. Когда я их слышу, у меня по телу пробегает дрожь. Неужели утром придется подбирать их мертвые тела?

Баддави, называющий себя Саади, поселился в каменной долине, рядом с местом, где больше года назад похоронили старого Наса. Он соорудил укрытие из старых досок и куска брезента недалеко от могилы и сидит там весь день, и смотрит на ведущую из Тулькарма дорогу. Дети каждое утро ходят его навестить, и они вместе караулят грузовик с продовольствием. Когда машина приезжает, Саади не спускается в лагерь. Он остается сидеть в своем укрытии — так, словно его это не касается. Он никогда не приходит за своей пайкой. Иногда голод становится таким сильным, что он проходит полпути вниз с холма и стоит рядом с нашим домом, чуть поодаль, словно бы и не ждет ничего. Аамма Хурия выносит немного хлеба или нутовую лепешку собственной выпечки, кладет на камень и возвращается в дом. Саади подходит. От его застенчивого, но сурового взгляда у меня начинает колотиться сердце. У собак, что бродят по холмам вокруг лагеря, такие же глаза. Баддави — единственный, кто не боится собак. У себя на холме он с ними разговаривает. Мы узнали об этом от детей, и Аамма Хурия назвала его блаженным и сказала: «Это хорошо, значит, наш лагерь защищен».

Каждое утро я шла на холм караулить машину ООН. Так я говорила. Но кроме машины меня интересовал Баддави, сидящий на камне перед шалашом в войлочном плаще. Волосы у него длинные и лохматые, а лицо юное. Он еще не бреется, и усики только начали пробиваться на верхней губе. Когда я подхожу совсем близко, он смотрит на меня своими желтыми глазами. Баддави приходит в лагерь, чтобы утолить жажду у колодца. Он терпеливо ждет своей очереди, зачерпывает воду горстью из ведра и больше не пьет до самого вечера. Девушки смеются над Баддави, но они его немного опасаются. Говорят, что он прячется в кустах и подглядывает, как они справляют нужду. Утверждают, что он даже пытался утащить с собой одну из них и она его укусила. Но все это обычные сплетни и враки.

Случается, он приходит послушать историю Ааммы Хурии о джиннах. Он не садится вместе с остальными детьми, а располагается чуть в стороне и слушает, глядя в землю. Аамма Хурия утверждает, что он совсем один в этом мире, что у него не осталось родных. Но никто не знает, откуда он пришел и как оказался в Нур-Шамсе. Возможно, он прежде пас тут свое стадо, а когда козы передохли, остался, потому что не знал, куда идти. А может, он здесь родился.

Баддави подошел и заговорил со мной. Его голос звучал очень мягко. Я не узнала говора. Аамма Хурия считает, что он говорит, как люди пустыни, как Баддави. Потому-то мы так его и зовем.

Он смотрел на меня желтыми глазами и спрашивал, кто я и откуда. Я рассказала ему об Акке и о море, и он захотел узнать, какое оно — море. Он никогда не видел моря — только огромное соленое озеро, и бескрайнюю долину Гхора, и Аль-Муджиб, где, по его словам, находились дворцы дженунов. Я описывала, как волны плещутся у городских стен, как падают на песок поваленные ветром деревья, как на заре из тумана в сопровождении стаи пеликанов выплывают парусные шхуны. Запах моря, соленый воздух, ветер и громада солнца, каждый вечер без остатка погружающегося в море. Мне нравилось, как он слушает, как блестят у него глаза, как он складывает на груди руки под плащом и твердо упирается босыми ногами в землю.

Я рассказывала иначе, чем Аамма Хурия, потому что не знала сказок и умела описывать лишь то, что видела. Саади же говорил со мной о горах, где пас стада неподалеку от соленого озера, рассказывал, как вел коз и овец по течению подземных рек и его единственными спутниками были собаки. Иногда он отдыхал в лагерях кочевников, сидел у огня, слушал веселую болтовню женщин и рассказы собратьев-пастухов.

Дети часто приходили послушать наши беседы. Их глаза лихорадочно блестели, волосы были вечно взлохмачены, темная кожа блестела в прорехах лохмотьев. Мы походили на них, я — девочка из приморского города, и он, Баддави, у всех у нас был взгляд, как у бездомной собаки. Мы сходились каждый вечер, когда спадала дневная жара, разговаривали, глядя на тонкие струйки дыма, поднимающиеся в небо над лагерем, и нам казалось, что все еще можно поправить. Мы убежим и вернем себе свободу.

Я больше не встречала грузовик с продовольствием. Мы с Саади сидели на вершине холма и смотрели, как на дороге из Тулькарма появляется облако пыли и дети начинают возбужденно выкрикивать: «Мука!.. Молоко!.. Мука!..»

Аамма Хурия получала наши пайки, а я слушала Саади и пыталась во всех деталях восстановить в памяти, как ждала на пляже в Акке возвращения рыбаков, как старалась первой заметить суденышко отца.

— Баддави тебя околдовал! — ворчала Аамма. — Если не отстанет — познакомится с моей клюкой!

Она была великой насмешницей.

Война продолжается, но она идет где-то там, далеко от нас. Ничего не происходит. Вначале дети играли в войну, палки заменяли им ружья, а камни — гранаты: они швыряли их друг в друга и падали, изображая убитых. Теперь они забросили эти игры. «Почему мы не уходим? Почему не возвращаемся домой?» — спрашивали они когда-то, но сейчас и об этом забыли. Их отцы и матери по-другому смотрят на мир вокруг.

Глаза мужчин затуманены. У них потухший, уклончивый, странный взгляд. В них нет ни ненависти, ни гнева, ни слез, ни желания, ни тревоги. Может, это из-за нехватки воды, ведь вода — это радость, вода — это мягкость и нежность. Без воды глаза у людей становятся белесыми, как у той белой собаки, когда она подыхала.

Вот почему мне нравятся глаза Саади. Его взгляд остался влажным, желтые радужки блестят, как у собак, что бродят по холмам вокруг лагеря. Когда мы встречаемся, я вижу свет в его глазах. Он смеется — беззвучно, не размыкая губ, глазами, и это невозможно не заметить.

Иногда он говорит о войне. Говорит — когда все кончится, он отправится на юг, к большому соленому озеру, в долину своего детства, и станет искать отца, братьев, дядьев и теток. Он надеется, что сумеет их отыскать, и снова будет пасти стада на берегах невидимых рек.

Он произносит названия, которых я прежде никогда не слышала, далекие, как имена звезд: Сувейма, Сувейли, Баша, Сафут, Мадаса, Камак и Вади-эль-Сир — река тайны, куда каждый приходит в конце своего пути. Земля там такая неровная, а ветер такой сильный, что люди разлетаются, как пыль. Когда поднимается ветер, животные идут к Иордану, а иногда даже оказываются у большого города Эль-Куд, который иудеи зовут Иерусалимом. Стоит ветру стихнуть, и стада возвращаются в пустыню. Саади говорит совсем как старый Нас: разве земля принадлежит не всем? Солнце светит не всем? У Саади лицо юноши и взгляд умудренного опытом мужчины. Он не пленник лагеря Нур-Шамс и может уйти, когда захочет, миновать холмы, достичь Эль-Куда и даже перебраться на другой берег реки и попасть в города, выстроенные из перламутра и золота. Аамма Хурия говорит, что там когда-то жили цари, повелевавшие самими дженунами. Если захочет, Саади попадет в Багдад, Исфахан или Басру.

Однажды ночью мне стало очень плохо, все тело горело, грудь словно придавило камнем. Я вышла из дома. На улице было тихо и спокойно. Аамма Хурия спала у двери, завернувшись в простыню, Румия лежала с открытыми глазами, но ничего не сказала.