НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ ОН ВЕРНУЛСЯ ТАКИМ РАЗБИТЫМ, что отказывался кого-либо видеть до тех пор, пока мадам Стефа не поговорила с ним наедине. С улицы мы слышали гудки полицейских фургонов и свистки, и топот бегущих людей.

Он рассказал ей, что в поисках Эстерки дошел до самой Умшлагплац, и прошел через украинцев, и немцев, и желтых полицейских, и нашел ее, и пытался отвести ее в больницу. В воротах он спросил у синего полицейского, мог ли тот посодействовать его помощнице, которая была необходима сиротскому дому, и поляк ответил: он прекрасно знает, что ничего не может сделать, в то время как еще один поляк с еврейским полицейским утащили Эстерку. Корчак стоял и не мог ничего сделать и только поблагодарил поляка за добрые слова. Вот до чего все дошло, сказал Корчак: его намуштровали теперь даже за такое быть благодарным.

Дети пытались пробраться мимо меня по ступенькам и спрашивали, о чем там наверху разговаривает с мадам Стефой Корчак, но я отвечал, что не знаю. Больше я ничего не мог расслышать из их разговора. Наконец, я услышал, как он сказал ей, что у них есть обязанности перед теми, кто внизу, и следует помнить, что поскольку мисс Эстерка не вернулась, ей придется теперь помогать другим так же хорошо, как она делала это здесь.

НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО КУРЬЕР ИЗ ЮДЕНРАТА рассказал ему о самоубийстве Чернякова. Личный секретарь нашел его мертвым в кабинете на стуле. Черняков написал записки жене и в юденрат. Курьер показал Корчаку записку для юденрата, тот ее прочел, снова сложил и передал назад, и курьер ушел.

Когда об этом услышала мадам Стефа, они стали лицом к лицу, касаясь друг друга лбами.

Все оставшееся утро остальные работники приюта отдавали все необходимые приказания. Корчак и мадам Стефа сидели за кухонным столом над единственным стаканом холодного чая.

– Нашел себе легкий путь, – сказала она наконец.

– Он отказался от палестинской визы, чтобы служить своему обществу, – ответил он.

Они оба оставались в кухне, когда Зигмус передал мне, что на улице стоят два мальчика, которые хотят меня видеть, а когда я на самую малость приоткрыл дверь, Борис выдернул меня на улицу, а другой мальчик захлопнул за мной дверь. Я так напугался, что сначала не расслышал, о чем мне говорит Борис, и в конце концов другому мальчику пришлось дать мне пощечину, чтобы привлечь мое внимание. Он спрашивал, знаю ли я, как выглядит изнутри тот дом на Желязной улице, который облюбовали немцы, и попросил описать его комнаты, и потом, как показалось, остался удовлетворен моим описанием. Он спросил, как часто я там бывал и в какое время суток и сторожат ли немцы входную дверь. Он сказал, что я им нужен для того, чтобы дать им знать изнутри, когда будет подходящее время нанести визит, и я спросил, кто они такие, на что он ответил – его группа, и когда я спросил, кто участвовал в этой его группе, он сказал, что это не мое собачье дело.

Борис продолжал держать меня за грудки, и я спросил, с чего мне им помогать, и Борис ответил, что, если я откажусь, он меня прикончит, и я сказал, что, если он так хочет – пусть убивает прямо сейчас. Они таращились на меня какое-то время, пока второй мальчик не спросил, чего мне надо, и я задумался. Потом я сказал ему, что хочу, чтобы спасли Корчака. И мадам Стефу тоже, если так хотелось Корчаку. Борис фыркнул. Второй мальчик задумался об этом, а потом сказал, хорошо, он может это устроить, если я дам ему, что он хочет, и он со мной скоро свяжется. После этого они ушли.

В тот вечер перед комендантским часом Женю пришел проведать ее старший брат, и она бросилась ему на руки, а другие дети собрались вокруг и смотрели. Мадам Стефа и Корчак наблюдали за этим со скрещенными руками. Брат Жени сказал девочке, что ему нужно поговорить с Корчаком и мадам Стефой, и она осталась ждать с друзьями в главной комнате, пока брат сидел в кухне с Корчаком и мадам Стефой. Стакан все еще стоял на том месте, где они его оставили, правда, чай кто-то выпил. Я сидел в коридоре у дверей.

Брат сказал им, что слышал, будто сиротский дом не станут трогать, но все же не мог быть в этом уверен на сто процентов, и что он обещал матери присмотреть за сестрой, и снившиеся ему последнее время кошмары убедили его, что они должны держаться вместе, учитывая происходящее. Но он едва знал пару, с которой жил, и волновался, что сестра будет в ужасе от того, что ей придется весь день сидеть одной, пока он работает.

Он ждал ответа, но Корчак молчал. Наконец, мадам Стефа сказала, что она тоже верит, что с сиротским домом все будет хорошо и что забирать детей – плохо для командного духа, хотя окончательное решение остается за ним.

Тогда он поговорил с сестрой, и она долго не могла решить, но в конце концов на следующее утро ушла с ним. А еще через день утром он вернул ее назад из-за тех вещей, которые девочка услышала, когда сидела взаперти в его комнате. Он вернул ее как раз перед завтраком и усадил на обычное место. Он вытер глаза и пообещал, что будет приходить, когда сможет, и она сказала ему, что он ей очень помогает и что ему нужно позаботиться о себе. После этого она взяла ложку и отвернулась. Когда он ушел, мадам Стефа спросила, почему Корчак обслуживает столы, и он сказал ей, что хочет чем-нибудь занять руки и что, относя супные миски с ложками и тарелками, он может понаблюдать, кто с кем сидит. И кому одиноко.

В ТУ НОЧЬ, КОГДА ЗАСНУЛ ДАЖЕ КОРЧАК, в заднюю дверь тихо постучали, и, когда я подошел туда с лампой и отодвинул дверной засов, меня втолкнул внутрь Борис, и они вместе с другим мальчиком вошли, закрыв за собой дверь.

– Чем мы можем быть вам полезны, джентльмены? – спросил Корчак. Он стоял в ночной сорочке и без очков.

– Пройдемте в кухню, – сказал другой мальчик, забрал у меня лампу и провел нас туда.

Они сели за стол, а мы стали напротив него.

– Снова здорово, – сказал я Борису.

– Здравствуй, – сказал Борис.

– Да, приятно сюда вернуться, – сказал второй мальчик.

После этого он рассказал Корчаку, что представители молодежных движений встретились и основали Еврейскую Боевую Организацию и решили, что их первым заданием будет информирование всех о том, что местом депортации является лагерь в Треблинке, где всех травят газом. Они уже распространяли листовки, но листовки уничтожал юденрат, который считал их немецкой провокацией, используемой как предлог, чтобы всех перестрелять.

– Если там всех травят газом, как эта информация могла до вас дойти? – спросил Корчак.

– Каждую неделю один или двое человек, сбежавших с поездов, возвращались в гетто, – ответил ему мальчик.

– А на этих людей можно полагаться? – спросил Корчак. – Как им удалось так изловчиться?

Я спросил, хочет ли доктор, чтобы я принес ему очки, и он ответил «нет».

– Я смог сорвать колючую проволоку с окна и ускользнуть через него, – сказал мальчик. Увидев выражение лица Корчака, он добавил: – Я не Геракл. Другие передо мной уже над ней поработали, но у них не хватило времени.

Они смотрели друг на друга. Мне подумалось: я бы так тоже сделал. Если бы было нужно, я бы пошел по головам.