концов, – сказала Горди, – я пою, и танцевать умею вполне сносно для эстрады, и письма могла бы писать под их диктовку, а прижмет, так и санитарную машину буду водить. На «форде» сколько лет ездила.

В разговор вступила Миранда:

– Я тоже могу петь и танцевать, но кто будет стелить им койки и мыть полы? Содержать эти бараки в порядке нелегко, работа грязная, и мы там совсем зачахнем, а поскольку у меня работа и здесь тяжелая, грязная и на ней тоже чахнешь, то я останусь здесь.

– А по-моему, женщинам надо держаться от всего этого подальше, – сказал Чак Раунсиваль. – Хватит с нас ужасов войны, обойдемся и без бабья. – (У Чака были слабые легкие, и его грызло, что он не участвует во всех этих грандиозных делах.) – Я мог бы уже побывать там и вернуться без ноги. Не обрадовался бы мой старик. Ему пришлось бы покупать спиртное на собственные денежки или записываться в трезвенники.

Миранда не раз видела, как в платежные дни Раунсиваль выдает старику деньги на выпивку. Но хуже всего в этом благодушном старом прохвосте было то, что он располагал к себе. Отбирая у Чака последние гроши, старик хлопал сына по спине и устремлял на него взор, слегка затуманенный слезой и исполненный отеческой любви.

– Кто испоганил нам войны? Флоренс Найтингейл[6] – продолжал Чак. – Зачем это ухаживать за солдатами, перевязывать им раны и остужать их пылающие лбы? Война есть война. Где солдата сразило, пусть там и гибнет. Такое его дело.

– Хорошо вам говорить, – сказала Горди, бросив на него косой взгляд.

– Что это значит? – спросил Чак, вспыхнув и ссутулив плечи. – Вам же известно, что у меня больное легкое, а теперь, может, от него уже половинка осталась.

– Какой вы обидчивый! – сказала Горди. – Я совсем не в том смысле.

Билл бушевал вовсю, жуя недокуренную сигару, – волосы дыбом, глаза добрые, блестящие, но горят – как у оленя. Он всегда так и останется четырнадцатилетним парнишкой, подумала Миранда, даже если до ста лет проживет, чему не бывать при таком его нраве. Билл вел себя точь-в-точь как главные редакторы из кинофильмов, вплоть до изжеванной сигары. Он ли усвоил такой стиль, подражая киногероям, или же киносценаристы раз и навсегда запечатлели тип Билла в его беспримесной первозданности? Билл командовал Чаку:

– А если он вернется сюда, отведите его в сторонку и отпилите ему голову ручной пилой!

Чак сказал:

– Не волнуйтесь. Он вернется.

Билл, занявшись уже чем-то другим, спокойно проговорил:

– Ладно, отпилите ему голову.

Горди отошла к своему столу, но Чак продолжал сидеть, милостиво дожидаясь, когда его поведут в театр на новую программу варьете. По понедельникам Миранда, располагавшая двумя билетами, всегда брала с собой кого-нибудь из репортеров. Чак был профессионально резок и прямолинеен в своих спортивных отчетах, но Миранде он признавался, что если уж говорить начистоту, так за спорт он гроша ломаного не даст, просто эта работа держит его на свежем воздухе, оплачивается неплохо и ему хватает на покупку спиртного старику. А предпочитает он театральные представления – и не понимает, почему театром занимаются только женщины.

– Кого это Билл велел распилить? – спросила Миранда.

– Того чечеточника, которого вы разгромили в утреннем номере, – сказал Чак. – Он прибежал в редакцию с утра пораньше и поинтересовался, какой это тип пишет у нас о театре. Сказал, что намерен отвести этого тупицу в сторонку и расквасить ему нос. Говорит, я…

– Надеюсь, он уже ушел, – сказала Миранда. – Очень надеюсь, что ему надо было поспеть на поезд.

Чак встал, оправил на себе темно-бордовый свитер с высоким воротом, осмотрел свои твидовые брюки гольф цвета горохового супа и подбитые гвоздями рыжие башмаки, которые, как он надеялся, помогают скрыть тот факт, что у него больное легкое и что спорт он терпеть не может, и сказал:

– Не беспокойтесь, его уже давно здесь нет. Поехали. Вы, как всегда, опаздываете.

Повернув к двери, Миранда чуть не наступила на ноги маленькому, невзрачному человечку в котелке. Когда-то он был, вероятно, смазлив, но теперь из-за нехватки коренных зубов уголки рта у него опустились, грустные, с красными веками глаза уже забыли про игривость. Жидкий начес темных напомаженных волос завивался исподнизу котелка. Он не убрал ног и стоял как вкопанный, точно давая отпор Миранде. Он спросил:

– Вы и есть так называемый театральный критик в местной газетенке?

– Увы, да, – сказала Миранда.

– Так вот, – сказал этот человек, – прошу уделить мне минутку вашего драгоценного времени. – Нижняя губа у него выпятилась, дрожащие пальцы стали шарить в жилетном кармашке. – Я не допущу, чтобы это так легко сошло вам с рук. – Он перебрал пачку захватанных газетных вырезок: – Вот почитайте, неужели вы думаете, я позволю, чтобы меня колошматил какой-то захолустный рецензент? – проговорил он без всякого выражения. – Вот глядите, Буффало, Чикаго, Сент-Луис, Филадельфия, Фриско, и это не говоря уж о Нью-Йорке. Вот самые лучшие журналы – «Варьете», «Анонс». Все пришли в восторг и признали, что Дэнни Диккерсон – мастер своего дела. А вы, кажется, другого мнения, а? Вот о чем я и хочу вас спросить.

– Да, я другого мнения, – напрямик заявила Миранда. – И мне некогда больше говорить на эту тему.

Чечеточник нагнулся к ней поближе, голос у него дрожал, он, видимо, уже совсем изнервничался:

– Слушайте! Чем я вам не угодил? Ну признайтесь!

Миранда сказала:

– А вы не обращайте на меня внимания. Не все ли вам равно, какого я о вас мнения?

– На ваше мнение мне наплевать. Ваши мнения меня мало беспокоят, – сказал он. – Но ведь это идет дальше и дальше, а в театральных агентствах на Востоке понятия не имеют, как здесь обстоят дела. В вашей дыре нас разгромили, так там считают, будто и в Чикаго нам оказали такой же прием. В агентствах в этом не разбираются. Не знают, что чем лучше номер, тем больше захолустные критики нас гробят. Меня считали лучшим в нашем деле, а хвалил кто? Те, кто в своем деле считались лучшими. Так вот, я хочу знать, что, по-вашему, у меня не так.

Чак сказал:

– Скорей, Миранда, там сейчас занавес пойдет.

Миранда вернула чечеточнику газетные вырезки – большинство их было десятилетней давности – и хотела пройти мимо него, но он снова загородил ей дорогу и сказал голосом, в котором не хватало твердости:

– Будь вы мужчиной, я бы вам голову проломил.

В ответ на это Чак поднялся, не спеша подошел к ним, вынул руки из карманов и сказал:

– Ну хватит, исполнили свой номер с песнями и пляской – и проваливайте. Вон отсюда, пока я вас с лестницы не спустил.

Маленький чечеточник дернул себя за галстук – синий галстук в красную крапинку, немного потертый в узле. Потом подтянул его и