– Ты трус, Трэвис. Ты не достоин служить Господу нашему. Ты здесь для того, чтобы не попасть на войну, правда?

Я не ответил, и розга рассекла мне кожу снова.

Вскоре отец Джаспер стал заливаться хохотом при каждом ударе. Я не оглядывался – из страха, что он хлестнет мне по глазам. Но не успел я перебрать все четки, как он ахнул и рухнул на пол рядом со мной. Я подумал – нет, понадеялся, – что его сразил сердечный приступ. Но когда я оглянулся, он стоял на коленях, хватая ртом воздух, и улыбался. Он был изможден трудами праведными.

– Лицом вниз, грешник! – завопил отец Джаспер и снова замахнулся розгой, точно хотел хлестнуть меня по лицу. Я прикрыл голову руками.

– Ты никому об этом не расскажешь, – сказал он. Голос его был тих и спокоен, и это почему-то испугало меня больше, чем его гнев. – Ты останешься здесь на всю ночь – будешь чистить серебро и молиться о прощении. Я вернусь утром и принесу тебе свежую сутану. Если же ты кому-нибудь об этом расскажешь, я сделаю все, чтобы тебя изгнали из семинарии Святого Антония и даже отлучили от церкви.

Я ни разу не слышал, чтобы кому-то угрожали отлучением. Мы изучали такое на занятиях. Папы пользовались отлучением как инструментом политической борьбы, но мне ни разу не приходило в голову, что один человек действительно может лишить другого вечного спасения. Я не думал, что отец Джаспер на самом деле может отлучить меня от церкви, но проверять не хотелось.

Отец Джаспер наблюдал за мной, и я снова взялся за подсвечники – я тер их неистово, чтобы отвлечься от саднящей боли в спине, чтобы забыть о сверлящем взгляде прелата. В конце концов, отец Джаспер убрался из часовни. Услышав, как за ним закрылась дверь, я швырнул подсвечник на пол.

Отец Джаспер испытывал мою веру, и я не выдержал испытания. Я клял Троицу, Деву и всех святых, которых только мог вспомнить. Наконец, ярость моя утихла, и я испугался, что он вернется и увидит, что я наделал.

Я осмотрел подсвечник – не сломал ли его. Отец Джаспер по своему обыкновению проверит их утром, и тогда я погиб.

Поперек подсвечника тянулась царапина. Я принялся полировать ее, все сильнее и сильнее, но царапина становилась только глубже. И скоро я понял, что это вовсе не царапина, а шов, спрятанный ювелиром. Бесценная реликвия Ватикана оказалась подделкой. Предполагалось, что подсвечники отлиты из серебра, но тот, что я держал в руках, был полым внутри. Я схватился за оба конца подсвечника и повернул изо всех сил. Как я и подозревал, в руках у меня остались две части. Я торжествовал. Мне хотелось сунуть распотрошенную фальшивку отцу Джасперу под нос. “Смотрите, – хотелось крикнуть мне, – они пусты и фальшивы, как и вы, отец мой!” Я бы разоблачил его, погубил, и пусть меня изгонят из семинарии и проклянут. Мне было уже все равно. Но мне не представилась возможность сказать ему это в лицо.

Когда я развинтил подсвечник, из него выпал туго свернутый пергаментный свиток.

– Заклинание, – перебил его Рассол.

– Да. Но я еще не знал, что это такое. Я развернул пергамент и начал читать. Наверху была надпись на латыни, которую я перевел без труда. Там говорилось что-то о призывах Божьей помощи, чтобы одолеть врагов Церкви. Стояла подпись: Его Святейшество Папа Лев Третий.

Вторая часть была по-гречески. Как я уже сказал, в учебе я отставал, поэтому греческий давался мне с трудом. Я читал вслух, по слогам разбирая каждое слово. Закончив первый абзац, я почувствовал, что в часовне похолодало. Что я читал, мне было неведомо. Некоторые слова казались совершенно загадочными. Я просто проговаривал их, пытаясь понять смысл из контекста. А потом моим разумом будто что-то овладело.

Я вдруг начал читать по-гречески так, будто это был мой родной язык, слова слетали с языка идеально правильно, но я по-прежнему не представлял себе, что они означают.

Неожиданно по часовне пронесся ветер, и все свечи погасли. В окна сочился лунный свет, но часовня тонула во мраке. Слова на пергаменте вспыхнули огнем, и я продолжал читать. Меня замкнуло на этих письменах, точно я схватился за оголенный электрический провод.

Последние строки я уже выкрикивал диким голосом. Потолок рассекла молния и поразила подсвечник, валявшийся у моих ног. Ветер мгновенно стих, и часовню заволокло дымом.

Знаете, человек не готов к подобным вещам. Ты можешь всю жизнь учиться тому, чтобы стать орудием Господа, читать рассказы об одержимости и изгнании дьявола и воображать себя на месте участников, но когда такое происходит с тобой на самом деле, ты затыкаешься. По крайней мере, я заткнулся. Я просто сидел и пытался сообразить, что именно натворил, но рассудок отказывался работать.

Дым поднялся к потолку часовни, и я разглядел огромную фигуру, стоящую перед алтарем. Это был Цап в своем прожорливом облике.

– А каков его прожорливый облик? – спросил Рассол.

– Судя по тому, что вы использовали муку, вы знаете, что Цапа видно только, когда он сожрет кого-нибудь. По большей части я вижу его трехфутовым карликом, покрытым чешуей. Когда же Цап ест или выходит из-под контроля, он вырастает до гигантских размеров. Однажды я видел, как он рассек человека надвое одним взмахом когтистой лапы. Сам не знаю, отчего он так вырастает. Знаю только, что тогда в часовне мне было страшно, как никогда в жизни.

Цап оглядел часовню, посмотрел на меня, потом снова оглядел часовню. Я шепотом молился, чтобы Господь защитил меня.

– Прекрати! – сказал он. – Я обо всем позабочусь. – Затем шагнул по проходу и вышел вон, сшибив с петель двери часовни. В проеме он оглянулся: – Эти штуки нужно открывать, верно? Я забыл – давно в последний раз ими пользовался.

Как только он вышел, я схватил подсвечники и выбежал наружу. Но у ворот вспомнил, что на мне по-прежнему – разодранная сутана.

Мне хотелось сбежать, спрятаться, забыть то, что я видел, но следовало вернуться и переодеться. И я помчался к себе. Поскольку я учился в семинарии уже третий год, мне выделили маленькую отдельную келью, поэтому, к счастью, не нужно было пробираться сквозь общие спальни, где жили молодые семинаристы. Единственной мирской одеждой у меня был тот костюм, в котором я сюда приехал, и комбинезон, в котором работал на полях семинарии. Я попробовал натянуть брюки, но они оказались слишком узкими, поэтому я надел рабочие штаны, а сверху – пиджак от костюма. Подсвечники я завернул в одеяло и направился к воротам.

Едва я вышел наружу, как из дома викария до меня донесся дикий крик. Ошибки быть не могло – вопил отец Джаспер.

Шесть миль до города я пробежал без остановки. Всходило солнце. Когда я достиг железнодорожной станции, от платформы как раз отходил поезд. Я не знал, куда он направляется, но рванулся за ним и успел вскочить на подножку. А потом рухнул без сил.

Мне бы хотелось сказать, что у меня имелся какой-то план, но плана у меня не было. Единственной моей мыслью было уехать как можно дальше от семинарии Святого Антония. Сам не знаю, зачем я прихватил с собой подсвечники. Стоимость их меня не интересовала. Наверное, просто не хотелось оставлять на месте свидетельство того, что я натворил. А может, так повлияло на меня это сверхъестественное событие.