Джека Кокера, непосредственного предшественника Элвуда Кертиса, уличили в однополой связи с другим воспитанником, Терри Бонни. Наказание Джек отбывал во мраке Кливленда, а Терри – на третьем этаже Рузвельта. Двойные звезды в ледяном космосе. Первое, что сделал Джек, когда вышел на свободу, – ударил Терри стулом по голове. Хотя нет, сначала ему пришлось дождаться обеда. Терри был для него точно зеркало, в котором проступало губительное отражение его самого. Он умер на полу джук-джойнта за месяц до того, как Элвуда привезли в Никель. Ослышался, приняв слова незнакомца за оскорбление, и кинулся в драку. У незнакомца оказался при себе нож.

Спустя пару недель Спенсер устал бояться и навестил Элвуда. По правде говоря, надзиратель большую часть времени жил в страхе, но не привык, чтобы его малодушие провоцировал какой-то черный мальчишка. Тем более что шум в государственных кругах пошел на спад, да и Харди выглядел менее нервозным – словом, худшее миновало. Самая большая проблема, как казалось Спенсеру, заключалась в том, что правительство обладало чересчур большой властью и в любой момент могло вмешаться. В этом смысле каждый очередной год не обещал ничего хорошего. Отец Спенсера служил надзирателем в южном кампусе, но его сместили с должности после того, как одного из воспитанников задушили. Самая обычная ссора, которая вышла из-под контроля, а отца сделали козлом отпущения. Денег в семье и прежде не хватало, а теперь стало куда тяжелее. Спенсер отчетливо помнил те дни: кухоньку, пропахшую похлебкой с солониной, сколотые плошки в руках у него самого и братьев с сестрами, выстроившихся за едой. Его дед работал в угольной компании «Ти-Эм Мэдисон» в Спадре, штат Арканзас, надзирал за неграми-каторжниками. И никто – ни из округа, ни из главного офиса – не осмеливался вмешиваться в его работу, а дед, надо сказать большой мастер своего дела, наслаждался заслуженным почетом. Спенсер не мог стерпеть унижения, что на него накатал жалобу его же воспитанник.

Он прихватил с собой на третий этаж Хеннепина. Остальные обитатели общежития как раз завтракали.

– Тебе, наверное, хочется знать, сколько еще мы тебя тут продержим, – сказал он. Пока они избивали Элвуда, Спенсеру стало легче – казалось, пузырь тревоги в груди наконец-то лопнул.

Худшее, что только могло случиться, повторялось изо дня в день: Элвуд просыпался в своей камере. Об этих днях мрака он никогда никому не расскажет. Да и кто придет, чтобы вытащить его из этого ада? Он не привык считать себя сиротой. Ему пришлось остаться, чтобы мать и отец могли найти то, что хотели, в Калифорнии. Теперь нет смысла печалиться по этому поводу – на этот шаг пришлось пойти, чтобы сделать следующий. Одно время он думал, что придет день, и он расскажет отцу о своем письме, похожем на то, что отец когда-то написал своему командиру об обращении с цветными солдатами; за него-то он и получил благодарность на военной службе. Вот только Элвуд оказался таким же сиротой, как многие мальчишки в Никеле. Никто за ним не придет.

Он много думал о письме доктора Мартина Лютера Кинга – младшего из Бирмингемской тюрьмы, о мощи этого обращения, сочиненного в неволе. И тут одно обстоятельство дало начало другому: без тюремной камеры не состоялось бы этого грандиозного призыва к действию. У Элвуда не было ни ручки, ни бумаги, ни изысканных мыслей и уж тем более мудрости и красноречия. Всю жизнь мир нашептывал ему свои правила, а он отказывался слушать, внимая вместо этого высшему порядку. Но мир не унимался: никого не люби, потому что тебя непременно оставят; не доверяй, ведь тебя предадут; не высовывайся – и по тебе не ударят. Но он по-прежнему слышал высшие императивы: люби, и любовь к тебе вернется; верь в праведный путь, и он приведет тебя к избавлению; борись, и все изменится. Он не слышал, не видел в упор того, что было у него под носом, а теперь его и вовсе изгнали из мира. Теперь до него доносились лишь голоса мальчишек снизу, крики, смех, испуганные вопли, точно он парил над ними в безжалостном раю.

Тюрьма в тюрьме. В эти долгие часы он мучительно размышлял об уравнении преподобного Кинга. Бросьте нас в тюрьму – мы все равно будем вас любить… Не сомневайтесь: мы истомим вас своей способностью страдать и однажды отвоюем свободу. Отвоюем ее не только для себя – мы будем взывать к вашему сердцу и совести, чтобы заодно завоевать и вас тоже, и наша победа будет двойной победой. Нет, сделать такой гигантский шаг к любви он не сможет. Он не понимал ни сути этого призыва, ни желания ему следовать.

Еще ребенком он часто заглядывал в обеденный зал отеля «Ричмонд». Людей его расы туда не пускали, но однажды должны были открыть им двери. И он все ждал и ждал. В темной камере он переосмыслил то свое бдение. Признание, в котором он так нуждался, не ограничивалось темным цветом кожи – он искал тех, кто был похож на него, кого можно было назвать семьей. Тех, кто назвал бы его родной душой, тех, кто чаял приближение того же будущего, что и он, пускай и приближалось оно неспешно, предпочитая проселочные дороги и потайные, загадочные труднопроходимые тропы, вступая в созвучие с музыкальной глубиной речей и лозунгов с рукописных плакатов. Тех, кто готов бросить себя на чашу вселенских весов и сдвинуть мир с мертвой точки. Но таких людей он так и не увидел. Ни в обеденном зале, ни где-либо еще.

Дверь, ведущая на лестницу, отворилась, царапнув по полу. За ней послышались шаги. Элвуд весь сжался, готовясь к новому избиению. Спустя три недели они наконец-то решили, что с ним делать. Он точно знал: единственная причина, по которой его еще не подвесили на железные кольца, чтобы после он исчез без следа, – неопределенность. Но теперь, когда шумиха поутихла, Никель вернулся к своим обычным порядкам и традициям, передаваемым из поколения в поколение.

Скрипнул засов. На пороге появился худощавый силуэт. Тернер шикнул на Элвуда и помог ему подняться на ноги.

– Завтра тебя поведут на задворки, – прошептал он.

– Угу, – отозвался он. Точно речь шла о ком-то другом. Голова у него шла кругом.

– Драпать нам надо, дружище.

Слово «нам» его озадачило.

– А Блейкли?

– Да он давно дрыхнет! Только тс-с-с! – Тернер протянул Элвуду его очки, одежду, обувь. Все это он стащил из его шкафчика – именно в этих вещах Элвуд приехал в Никель. На самом Тернере была его обычная одежда: черные штаны и темно-синяя рабочая рубашка.

Нам.

В преддверии инспекции кливлендцы заменили скрипучие половицы, но несколько все же пропустили. Элвуд склонил голову набок, прислушиваясь к звукам из воспитательских комнат. Диван стоял совсем рядом с дверью. Не один мальчишка взбирался по этим ступенькам, чтобы разбудить Блейкли, когда тот просыпал подъем. Но сейчас он даже не шелохнулся. Элвуд с трудом передвигал ноги после стольких дней в заточении и двух избиений. Тернер подхватил его. На спине у него топорщился пухлый рюкзак.

На своем пути они рисковали натолкнуться на ребят из комнат № 1 и № 2, вышедших в туалет. Стараясь ступать как можно тише, они торопливо преодолели один пролет и добрались до следующего.

– Надо идти напрямик, – заявил Тернер, и Элвуд сразу понял, что тот имеет в виду: если они пройдут через комнату отдыха, то сразу попадут к черному ходу. На первом этаже всю ночь горел свет. Сколько было времени, Элвуд не знал, – час ночи? два? – но надзиратели уже погрузились в запретную дрему.

– У гаража сегодня играют в покер, – сказал Тернер. – Там посмотрим, что с этим делать.

Стоило им выбраться на улицу и отойти подальше от света, льющегося из окон, как они со всех ног кинулись бежать к главной дороге. Свобода.

Элвуд не стал расспрашивать, куда они держат путь. Бросил только:

– Почему?

– Черт, да они последние два