Он подумал об этом и пошел ужинать. В дверях его догнало троекратное попугаево напутствие:

— Хер-ровато! Хер-ровато! Хер-ровато!

В июле 1913 года после долгих проволочек положение о музее Бахрушина было, наконец, подписано царем и стало законом. Предыдущие многолетние усилия Алексея Александровича передать в дар городу свое уникальное собрание натыкались на абсолютное нежелание городского чиновничества повесить на себя еще и эту дополнительную обузу. Отцы города, лишь заслышав об этом, всячески отмахивались от такой напасти.

«Что вы?! — говорили они Бахрушину, — да мы с третьяковским и солдатенковским собраниями достаточно уже горя хлебнули. А тут вы еще с вашим! Увольте, Христа ради!..»

Бахрушин пребывал в отчаянии — огромное собрание, уже тогда стоившее сотни тысяч, предлагаемое бесплатно государственным учреждениям, оказывалось никому не нужным. Сломить чиновничью косность казалось просто невозможным.

Однако 25 ноября 1913 года состоялся торжественный акт передачи музея Академии наук. За принесенную в дар Академии коллекцию Алексею Александровичу Бахрушину был пожалован орден Владимира четвертой степени. Академия выделила средства на содержание и зачислила в штат музея нескольких служащих, во главе с хранителем музея В.А. Михайловским.

Бахрушин воспрянул духом. Тем более что с этого времени музей стал носить его имя, как основателя. Кроме того, он возглавил правление музея, став его пожизненным почетным попечителем.

В 1916-м, после смерти отца Алексей Александрович подумал и решил, что специальных мер по захоронению черепа классика, обещанных отцу, все же предпринимать не станет. Посчитал, что череп и так можно считать захороненным, поскольку нахождение его в месте нового постоянного хранения вполне возможно приравнять к преданию земле. Однако в своих предположениях он ошибался. Новое обиталище не стало для черепа могилой, и еще долгие годы душа писателя неприкаянно витала у земли — до тех пор, пока супруги Гуглицкие, наши с вами современники, не взялись за дело основательно.

После переворота 1917 года Бахрушин не только не принял участия в антибольшевистских акциях, но и активно сотрудничал с рабоче-крестьянской властью, считая, что именно она дала, наконец, широкий доступ к искусству народным массам.

С 1918 года он сделался председателем музейно-архивной секции при Театральном отделе Наркомпроса и был назначен пожизненным директором собственного музея. Таким уж непрямым и обидным путем повела его судьба — от широчайше дарованной предками купеческой жизни, от депутатского статуса и высочайших государственных чинов до рядового пайка обычного совслужащего на должности заведующего «Театральным музеем Театрального отдела Народного комиссариата по просвещению имени А. Бахрушина».

В 1921–1927 годах Бахрушин заведовал подсекцией истории театра в Государственной Академии художественных наук.

Алексей Александрович Бахрушин умер в подмосковной усадьбе Горки близ станции Апрелевка Киевской железной дороги 7 июня 1929 года и был похоронен на Ваганьковском кладбище в Москве.

Однако еще до той поры, пока не занял он мало-мальски заметный пост, дающий шанс не быть уничтоженным или же вконец обнищать при новой власти, происходили события, чрезвычайно важные для семейной памяти Бахрушиных. В том же 1919-м большевики издали декрет о ликвидации всех домовых церквей и склепов под ними. Останки предписывалось свозить на кладбище. Бахрушин прекрасно знал, что если по какой-то причине потомки не делали этого или, к примеру, некому было позаботиться о покойниках, кости просто-напросто вышвыривались из склепов на близлежащую помойку.

Из-за этого Алексей Александрович страшно дергался, понимая, что его фамильный склеп под храмом вот-вот сделается очередным в деле разрушения памяти и самой истории. В последней надежде он отправился к председателю Моссовета, с которым был немного знаком. Тот подумал и отказал. Однако дал дельный совет — замуровать наглухо подвал этот между храмом и каретным сараем, где размещался склеп. Однако сделать такое в тогдашней Москве было совсем не просто. Даже невозможно вовсе. Найти же транспорт, чтобы перевезти останки на кладбище, — исключено, совершенно нереально. И тогда Алексей Александрович принял решение…

«Стенка эта, что мы, Леха и Николай, подрядились покласть, встала работою в три дня, кажись, иль около того. Гражданин этот, иль по-новому товарищ, что выискал нас, сам-то из бывших, сразу видать, хотя и одетый по обычному и разговорами простой, обещался цементом разжиться самолично. И кирпичом. А также все доставить подводой — сказал, на бензиновом ходу не выйдет подвезти, нету его. И обещал не обидеть, хоть и дать совзнаками, какие только-только власть напечатала. Мы, Леха и Николай, говорим ему, что, монеткой, мол, царской чеканки не богат ли будет он за наш труд, так он отвечает нам, что нету уж таких у него, кончились. А других не будет более уж никогда.

Поверили мы гражданину тому, взяли у него совзнаки, хоть и не верилось ни в бумагу ихнюю, ни в саму власть эту новую, поганую, злую какую-то, недобрую к рабочему народу, несмотря что на кажном углу про крестьян да про рабочих бахвалится. А мы, каменщики Николай да Леха, чего от ней видали?

Ну привез он матерьял, как говорится, да только не сам, а другой господин-товарищ, такой же как и первый, из бывших, даже еще бывшей, чем энтот, тоже сразу по ему видать. Хоть и тоже одетый не по прошлому времени, не богато, а зато мордой — чистый фон-барон, не меньше. То ль Володимир, то ль Андрей, не упомним. Нам чего — мы стали ложить. Только до того, как замес первый делать велел, главный-то, какой первый подряжал нас, гражданин этот сам же туда слазил, в подвальный низ, порядок доводил перед последним концом. А после вернулся, и видим мы, места себе не сыщет. Сказать силится, а только не решается. А мы кладем. Возводим. В два кирпича просил, чтоб насмерть. И песку меньше. А цементу самого не жалеть, чтоб накрепко. Ну мы што — делаем как хочет.

А только созрел на утро другого дня. Говорит, вот что мужики: что ты, Николай, что ты, Леха, давайте пройдем теперь со мной туда, где в склеп проход из подвала, и дело вместе до ума доведем одно важное. А работу свою уж после этого дальше будете доделывать.

Ну мы и спустились туда с улицы, где были, в глубь подвальную. А оттуда снова проходом да к стеночке, а в ней вход крепкий. Зашли и ахнули. Помещенье не так, чтоб огромное, но аккуратное и порядок внутри, красивый вид, хоть и подземный. А потолок — сводом. И гробы стоят, семь штук черного мрамору саркофагов, подряд, один за одним в рядочек. И подпись золотом на каждой плите, кто и чего. Он на один, не доходя крайнего, пальцем указывает и говорит, что, мол, этот вот не могу одолеть, крышка не поддается, не достает у меня сил отодвигнуть ее. Уж вы, говорит, Леха да Николай…

А мы чего — надо, так подсобим. Ну мы налегли втроем, и поддалась она со скрипом, край отъехал ее на аршин, наверно, и дыру сделал, проем. Тут он говорит, что благодарен премного нам, Лехе и Николаю, и чтоб шли обратно класть. И мы ушли. А вскоре тут же орет снизу, чтоб по новой обратно явились, закрывать, стало быть, надумал. Ну сошли мы и подвигнули плиту ту взад. Чего он там делал такого сам без нас, неведомо нам, да и охота была ведать-то. Тем более, что надбавил к тем совзнакам еще. Только, говорит, за добавку эту прошу стену нашу так вот покласть, с хитриной одной. Посередке, говорит, выдвиньте семь кирпичей от кладки в рядок, через один от другого, чтоб торчали концами своими на два ногтя, не больше, а один, перед последним вправо, пятый на счет он начатки, так на вершок пускай тот выделяется торчком своим вперед.