Иногда на имя Эдите приходили странные открытки за подписью «Мумий». Помнится, на одной был нарисован умывающийся мишка, а внизу стояло:

«Мойся, мишка, ждет тебя пышкя!»

К этому от руки добавлено:

«Дорогая, напоминаю, что на восьмой год нашей счастливой супружеской жизни я сам умываюсь каждое утро. Мумий».

Иногда, вернувшись с работы, он с пресерьезным видом начинал рассказывать совершенно дикие вещи. Например, будто он только что видел, как офицер-араб верхом на верблюде въехал в ворота военного комиссариата, или что в Старой Риге градом убило двух кошек и дворника в ушанке из кошачьего меха.

У него было редкое свойство раньше времени не обнаруживать своих чувств и мыслей. С умным видом он умел поддакивать очевидным глупостям, потакать всяким розыгрышам. Если кто-то нес вздор и околесицу, сам при этом оставаясь в заблуждении, Эдмунд прикидывался этаким простачком. Он любил вышучивать людей. Делал вид, будто соглашается с заведомо вздорными взглядами, только кое-чего не понимает и посему просит разъяснить поподробней, в главных-де чертах ему все ясно, но вот однажды подобный же взгляд он пытался отстаивать в узком кругу и не смог привести достаточно убедительных доказательств.

И с выражением сочувствия Эдмунд начинал задавать вопросы. Защитник нелепых взглядов при виде такой заинтересованности пускался в подробности, однако простенькие с виду вопросы Эдмунда на самом деле были столь же безжалостны, как удары клинка, и очень скоро незадачливый собеседник обнаруживал себя распотрошенным в пух и прах. И тогда Эдмунд благодушно хлопал его по плечу со словами:

— Ну, вот видишь, а я-то думал, мы с тобой правы.

В студенческие годы он занимался в драмкружке, играя характерные роли. Он умел вжиться во всякую роль, изобразить любую страсть — стяжательство, безумную любовь, роковое заблуждение или иную маниакальную идею.

В трамвае, если вдруг становилось скучно, он мог нежданно-негаданно завопить, будто ему отдавили ногу, после чего скакал по вагону, дрыгая якобы отдавленной ногой, вопрошая окружающих:

— Это вы наступили? Нет, правда, не вы? Да кто же в конце концов виноват? Черт знает что!

Эдмунд мог без удержу дурачиться, паясничать, когда они оставались вдвоем.

Работая над чертежом, он имел обыкновение мерзким тонюсеньким голоском гномика причитать:

— Хорошая работка, очень хорошая, спорится наша работка, вот закончим, заплатят нам денежку, много-много хороших денежек!

Он повторял на все лады такие и тому подобные фразы и при этом гадко сипел придушенным горлом, выговаривая в нос слова. И вдруг ни с того ни с сего вскакивал с места и, точно крыльями, замахав руками, восклицал:

— Полетели, полетели!

И подтягивал живот чуть ли не к позвоночнику, с силой выдыхая воздух. Потом, набрав полные легкие, распирал брюхо наподобие барабана. А заканчивал стойкой на голове.

И опять садился за подрамник. Такое случалось вечерами, когда он работал дома, облачившись в замусоленную, мятую рубаху, в брезентовые джинсы с заклепками.

Любил он расхаживать босиком по квартире, немалого труда стоило заставить его надеть башмаки, когда приходили гости. И на работу не раз порывался уйти в каких-нибудь опорках, которые разве в насмешку можно было назвать ботинками, но ему, видите ли, в них удобно.

Когда Эдите вышла с вокзала, на бетонные плиты площади упали первые капли дождя.

Потом она стояла на трамвайной остановке, и дождь стекал за воротник. Еще с вокзала она позвонила домой, но к телефону никто не подошел. Исчезни Эдмунд в субботу или воскресенье, Эдите нисколько бы не волновалась, но она знала, что за семь лет муж ни разу не опоздал на работу. Будучи страстным лыжником, он без особых сожалений покидал горные трассы Терскола, чтобы вовремя вернуться в свою мастерскую, даже не помышляя продлить отпуск.

В трамвае кто-то уступил ей место. Такое случилось впервые. Взглянув в оконное стекло, она разглядела свое отражение и про себя отметила, что выглядит бледной, красивой, большеглазой, рот такой сочный, кожа матовая. А она-то думала, что на ней лица нет.

Был вечер вторника.

Придя домой, Эдите переоделась во все сухое и долго сидела у телефона, раздумывая, кому бы позвонить. Она охотно поговорила бы с отцом, но отец уехал в Таллин на какой-то симпозиум, обещал вернуться в конце недели. Матери звонить не хотелось — с ней пришлось бы долго объясняться.

И уж тем более не хотелось говорить ни с кем из подруг.

Когда приглушенно зазвонил телефон, она даже решила сначала не снимать трубку. А вдруг Эдмунд вздумал подать о себе весть? Но это звонил Йонат. Осведомившись об Эдмунде, наказал ей завтра же заявить в милицию. Расстраиваться не стоит, однако, может, в самом деле с Эдмундом что-то случилось. Будем надеяться на лучшее. Ну, конечно, что еще он мог сказать?

Эдите и Эдмунд поженились на последнем курсе, ей тогда исполнилось двадцать два года, Эдмунд был на пять лет старше. Восемь совместных лет жизни провели они в непрерывной борьбе с бытом, в борьбе за свое благополучие, и вот теперь, когда, казалось бы, можно пожить без забот и в свое удовольствие, когда достигли того, о чем мечтали, когда настало время родить сына, Эдмунд взял и куда-то исчез.

Эдите не верила, что Эдмунд с другой женщиной. Тогда бы он явился на работу. В свое время они оговорили такую возможность. Уж, конечно, он, верный данному слову, обо всем бы рассказал без утайки, чтобы избавить ее от лишних волнений и тревог.

Ночью ей не спалось. Едва уснув, проснулась от того, что провалилась в какую-то яму, а задремав, увидела во сне больничный коридор.

Серые прямоугольники света ложились на бетонный пол коридора, где шлепанцы больных за долгие годы протоптали неровные борозды, колеи, щербины. Совсем как слаломная трасса на склоне горы, когда глядишь на нее с самолета. По коридору гулял сладковатый запах пропитавшихся йодом халатов и ватных одеял. Пахло потом, мочой, карболкой. И еще — влажным гипсом.

Шуршали накрахмаленные халаты сестер, санитаров, кативших тележку с больным. Резиновые шины мягко пружинили на неровностях пола. Эдите не успела разглядеть, кого провезли на тележке. Но везли из операционной. Эдите проснулась.

К чему бы это? Ей хотелось объяснить увиденный сон, хотя Эдите по натуре была далеко не суеверна.

Она опять закрыла глаза и увидела гору, сверкавший на солнце снег, ощутила головокружительную скорость и отрезвляющую крутизну склона, увидела и других лыжников, разноцветной вереницей несущихся вниз, услышала, как высвистывают лыжи на