когда в понедельник утром Нива украдкой вернулась в «Барбизон», Сильвия уже ждала ее. Подкараулила в туалете и принялась расспрашивать; но та лишь отмахнулась, сказав просто, что провела уик-энд за городом. К изумлению Нивы, Сильвию это, похоже, устроило. Или она притворилась, будто устроило. Но очевидно было, что Сильвии непонятно, как Нива умудряется игнорировать социальные нормы, которые ей, Сильвии, ненавистны, но тем не менее она их придерживается. Много дней спустя Сильвия все еще признавалась: «Жаль, что я не знаю мужчин, с которыми можно было бы сходить туда, куда вечером не сходишь одной» [46].

В самом деле, Нью-Йорк 1950-х без мужской компании предлагал крайне скудные возможности. Бытность дамы без кавалера означала значительное ограничение как количества мест, куда можно было пойти, так и того, чем заняться. Страстное желание Сильвии заполучить мужчину – из соображений как романтических, так и вполне практических – усиливалось еще и эскападами лучшей подруги, Кэрол Леварн. На следующий день после танцев в «Сент-Реджисе», когда почти все проснулись с похмельем, всех приглашенных редакторов рассадили по трем такси с шашечками, чтобы отвезти на очередную обязательную встречу с одним из рекламодателей «Мадемуазель». Сидевшая в первом такси Нива высунулась в окно – не столько для развлечения, сколько ради свежего воздуха. Вышло так, что в это время известный диск-жокей Арт Форд стоял на тротуаре у своего любимого бара, и он подошел к Ниве, приглашая ее с подругами выпить с ним и его друзьями. Нива, смеясь, отказалась и в шутку предложила ему попытать счастья со следующим такси. В котором как раз и ехали Сильвия и Кэрол. Не веря своим глазам, Нива и остальные смотрели, как те вышли из машины и исчезли в баре через дорогу, игнорируя обязательства перед «Мадемуазель». В романе «Под стеклянным колпаком» Сильвия, под именем Эстер, вспоминает о том, что увидела с тротуара:

«Под неистовое гудение клаксонов и крики он… дал водителю купюру, а потолм мы смотрели, как трогаются, одна за другой, машины с нашими девочками, точно свадебный кортеж из одних подружек невесты» [47].

И конечно же на танцах в «Сент-Реджисе» именно Сильвия ощущала себя скорее подружкой невесты, а не самой невестой – и продолжала так делать после небанального, даже рискованного решения пойти с Артом Фордом. На самом же деле стало только хуже. После, на обеде, устроенном рекламодателем в честь стажерок из «Мадемуазель», она, обожавшая авокадо, наелась крабового салата с таким же упоением, с каким уничтожила давешнюю икру. Но коктейль из авокадо, крабового мяса и майонеза слишком долго прождал приглашенных редакторов в кухне. В такси по пути домой Сильвия начала ощущать тошноту, и вскоре она накатила щедрой волной. До позднего вечера практически все бегали по очереди в туалеты, отчаянно стуча, мучительно выкручивая ручки, лежа на полу; кто-то беспомощно смеялся, когда стремительно вбегала очередная жертва, распространяя запах рвоты. В своем календаре Сильвия перечеркнула красным дни 16 и 17 июня, надписав большими печатными буквами: «ОТРАВЛЕНИЕ ТРУПНЫМ ЯДОМ».

* * *

Сильвия, которая прежде активно вела дневник, в июне 1953 года сделала лишь одну запись. Касалась она казни Розенбергов: еврейской супружеской пары, обвиненной в шпионаже в пользу русских. В дневнике Сильвия писала, что ее «тошнит» от того, что, хотя «все заголовки ревут» о предстоящей нынче вечером казни, все преспокойно заняты своими делами, будто бы в 23:00 ничего не произошло: не было «криков ужаса», лишь «умиротворенный зевок» [48]. Так начинается и роман «Под стеклянным колпаком».

Ничего не подозревавшая Нива Нельсон и была повинна в «умиротворенном зевке», так ранившем Сильвию. Утром 19 июня она, по своему обыкновению, пришла в кофейню. Увидев Сильвию за стойкой, она присела рядом и заказала неизменный завтрак: «медвежью лапу» и кофе с молоком. Очевидно было, что Сильвия чем-то взволнована, Нива спросила, в чем дело: та жестом указала ей на газетную стойку. Но Нива ничего не понимала [49]: ни в политике, ни в том, кто или что это такое – еврей, и понятия не имела ни о процессе, ни о предстоявшей казни. Сильвия выбежала оттуда, заслуженно обозвав ее «глупой». Нива поспешила следом, нагнав Сильвию уже в метро, когда из туннеля показался поезд. И застыла на полпути на ступеньках, наблюдая за тем, как Сильвия отворачивает лицо от скрежета состава, нараставшего из непроглядной тьмы туннеля, сопровождаемого летящими искрами.

В романе тот день описан еще подробнее:

«Стояло странное, душное лето – лето, когда отправили на электрический стул Розенбергов, и я не знала, что делаю в Нью-Йорке.

Вообще не понимаю, как это – электрический стул. От мысли о том, что кого-то убьют электричеством, меня тошнит…» [50]

Но почему же она не открылась Сирилли Эйблс, сочувствовавшей левым (а по мнению бывшего помощника редактора Джона Дэвиса, «стукнувшего» на нее в ФБР, – и вовсе коммунистки с партбилетом)? Эйблс бы уж точно поняла ужас Сильвии 19 июня – в день, вечером которого должны были казнить Розенбергов.

Сильвия ужасно расстраивалась из-за работы, нагрузки, Розенбергов, отсутствия достойных кавалеров, крушения нью-йоркских надежд. «Под стеклянным колпаком»:

«Вот только ничем я не управляла, даже собой. Просто курсировала из отеля на работу, потом на мероприятия, с мероприятий опять в отель и из отеля опять на работу, точно бесчувственный троллейбус» [51].

Прочие девушки часто заставали ее в слезах. Дженет Вагнер пыталась помочь ей, но к третьей неделе, как и прочие, махнула рукой. Это было чересчур.

В письмах матери Сильвия, как могла, старалась скрыть внутренний непокой; лишь иногда он проступает среди описаний одежды и чрезмерных признаний в любви Сирилли Эйблс. Восьмого июня она пишет матери: «Жизнь несется так быстро и яростно, что нет времени все усвоить. Сегодня лягу пораньше…» [52] и в том же письме далее: «…жизнь происходит так интенсивно и быстро, что я иногда спрашиваю себя: кто же я? Пойду-ка лягу» [53]. В книге «Под стеклянным колпаком» она пишет:

«Предполагалось, что мне будут завидовать тысячи таких же, как я, студенток колледжей по всей Америке, которые ничего не хотят так, как рассекать в черных лакированных туфлях тридцать седьмого размера – таких же, какие я однажды купила в „Блумингдейле“ в обеденный перерыв» [54].

К концу июля Сильвия поняла, что стала другой: Нью-Йорк изменил ее, но не так, как ей хотелось бы. Требовалось время, чтобы переварить все, что она увидела, услышала, ощутила и испытала – и не испытала, несмотря на страстное желание. За неделю