Но в душе отец радовался: мало что взрослеют, так еще и умнеют. Эк стишатки какие!.. Прямо хоть сейчас в девичий альбом.

– Ладно, Алеся, ты сама-то хоть слезы утри.

– Утру, Петр Аркадьевич. Вот те крест!..

Забавно она по сущему пустяку крестилась. Его самого в детскую наивность бросало…

После одной такой неурочной жалобы бросило уже и в похвалу Алесям – одной и незаметно другой:

– Белорусы любят сочинять да что-нибудь выдумывать. Наверняка сама же Алеся и напевает им разные словечки. Меня и то, мать, заразила здешняя «мова». Даже вздумал «размовлять» по-гродненски…

– …и тоже с Алесей? С учителкой-то? – как насквозь прошила взглядом Ольга.

– Ну да, без учителей «немагчыма», как здесь говорят… – с чего-то заволновался Петр Аркадьевич.

– И всех учителей почему-то Алесями зовут? – смеялась, но с колючим подвохом, Ольга. – Хоть познакомил бы. Может, и я чему-нибудь научусь.

Нет. Тут женской шуткой уже не пахло.

– Оленька, что-то я тебя не понимаю?.. С удовольствием познакомил бы, да та учителка, говорят, в Минск уехала…

– Ай-яй-яй! Что, минского губернатора теперь учить? Поди, неплохо учит? Как тут у нас: «Петя с Алесей гуляют по лесе…» Тоже ведь в рифму. Тебе не кажется, Петечка?..

– Кажется, Олечка! Продолжению такого разговора свечка мешает! – смахнул он канделябр с тихого вечернего столика.

Грохот, наверно, подтолкнул к дверям дежурного слугу:

– Ваше сиятельство, Петр Аркадьевич, темно?..

– Ничего, Петрович, неловко затушил… Да ведь все равно спать. Ступай.

Слуга бесшумно ретировался, а Ольга пришла в ужас:

– С девяти часов заваливаться в постель?!

– Вот именно, заваливаться! – подхватил он ее на руки. – За такие разговоры завалю-ка я…

Никогда он так не бросал Ольгу на кровать, да еще в полной темноте. Она даже вскрикнула:

– Ой, Петр!.. Что ты делаешь?!

– Сына! – рванул с милых, ревнивых плеч совершенно ненужный вечерний шелк.

Попавший под ногу стул отлетел с неменьшим грохотом, чем подсвечник. Но слуга больше не совал носа в дверь. Поди, думал: «Господа шалят, а нам какое дело?..»

– Сына, Олюшка… – уже мягче уминал ее в прежние, холостяцкие пуховики. – Забыла свой долг? Мой долг забыла?..

– Не забыла, Петечка… только ради бога не ломай меня, старую…

– Старость? Какая старость! На младость ее поменяем. Будешь еще поминать Алесю?

– Не буду, Петечка, Бог с тобой…

– И я немецкого принца поминать не буду… Бог наш!..

– Принца!.. Какие принцы… при пяти-то дочках? Побойся Бога, он все знает, все видит…

– Вот именно: Бог с нами… с дураками! Отсчитывай девять месяцев и молчи. Не то развод.

– Развод? Петечка? Очнись!

– Не могу, Оленька. Соскучился.

– А уж я-то, глупая…

– Молчи. Молчи, говорю!

А что делать ночью, как не молчать, когда и в полной темноте все ясным-ясно?

Но в таком счастливом единении Бог недолго пробыл вместе с ними. В декабре, когда вся семья прекрасно устроилась не хуже польского короля Станислава Понятовского, – занявшего его дворец губернатора опять вызвали в Петербург. Цель командировки была ясно указана: совещание в Министерстве внутренних дел. Дело обычное. Разве что совещание-то проводили не император, не Сенат, а жандармерия вкупе с сыскной полицией. То есть Плеве и Лопухин. По России пылали уже помещьи усадьбы, бастовали рабочие, с жиру ли, нет ли – бесились студенты, копошились в черте оседлости евреи, а служивых людей опять отстреливали, как зайцев.

Уезжая домой, он сказал Алешке Лопухину:

– Как хорошо, что на моей Гродненщине тишь да благодать. Я даже евреев успокоил, а уж шляхту – и делать нечего! Живут как за пазухой. Так разве, изредка где полыхнет. Рабочие?.. Какие у нас рабочие?! Люди да людишки, ксендзы да евреи. Знаешь, на каждого православного приходятся два иудея. Вот те и белая Русь!

– Черта оседлости. Скученность, безделье. Лишних своих людишек они и отрыгивают во внутренние губернии. За тебя расхлебываем.

– Ну, до тех горящих губерний мне нет никакого дела!

– Как знать, Петро, как знать… – дьяволом-искусителем посмотрел на него полицейски заматерелый друг.

Столыпин на этот раз с удовольствием с ним распрощался. Что-то надоел…

Тем более что брат по газетным делам как раз был в горящих поволжских губерниях. Прямо пожарники – хозяин Суворин да братец Александр Столыпин!

Тройственных посиделок на этот раз не получилось.

А, гори все огнем ясным!

В Гродно толком обжиться так и не пришлось. Всего через семь месяцев, уже в декабре 1902 года, телеграмма министра Плеве понесла Столыпина обратно в Петербург. На этот раз совещание в Министерстве внутренних дел.

Хороши же были дела, если министр с первых слов заявил губернаторам:

– Вы должны понимать, господа: мы живем на пороховой бочке!

Кто-то из стариков, перевидавший на своем веку уйму таких совещаний, вздумал было пошутить:

– Уж если на бочке, так лучше на винной.

Плеве не склонен был воспринимать шутки:

– Потому и запахло порохом… что пропили пол-России! Сколько у вас за этот год спалили поместий?

– Да ведь как сказать… кто их считал?..

– Я считал. Восемнадцать! Если вы живы еще, так только потому, что из губернаторской норы никуда не вылезаете. Почему в Гродно не горят?..

Столыпин вынужден был привстать в кресле:

– Ваше сиятельство, один пожар все-таки не досмотрели…

– Один! Я говорю о массовости. Сколько месяцев, недель, дней осталось до настоящего бунта?! Садитесь, господин Столыпин… А впрочем, раз уж вы встали – поприветствуем самого молодого губернатора!

Раздались хлопки, но неуверенные, завистливые. Приветствуют какого-то выскочку, а людей уважаемых, почтенных третируют.

Разумеется, вслух этого никто не высказывал. Но общее настроение было не в пользу министра. Тем более уж не в пользу западного губернатора. Один провинциал вытаскивает другого провинциала! При этом забывалось, что Столыпины могут со многими поспорить и древностью рода, и знатностью послужных списков. Каждому хотелось отсидеться да поскорее убраться в свою вотчину; у некоторых она была побольше иного европейского государства. Уж во всяком случае, не нищему Плеве о том судить. Гродненский губернатор почувствовал неприязнь к своему незваному покровителю. Да и он сам не мог похвалиться благодушием. Нельзя же с губернаторами разговаривать, как с исправниками.