графика, божественная элоквенция! – встряёт, дождавшись точки, защитник. – Но не предполагаете, не пред-по-ла-га-ете ли вы, уважаемый, что таким способом вы толкаете обвиняемого, подталкиваете обвиняемого к пропасти, предлагаете, пре-дла-га-е-те обвиняемому суицидальный выход… все эти: револьверы, наганы, браунинги, слова звучат так, как будто, извините за аллюзию, орёт взбесившаяся от крови толпа, это клики взбесившейся жаждущей крови на арене толпы, а не, как будто это мудрые, тихие рассуждения членов Справедливого Суда. Не так ли, Пётр Аисимович? Нет-нет, мы подождём стреляться.

– Не забывайте, коллега, тех коршуна и сокола. Сейчас оказывается, что, не «чуть не забили друг друга насмерть», а один, всё-таки, забил другого насмерть.

– Ну, это тоже из области фантазий перепуганного воображения.

Демоны, те, что проникают в наши мысли, волнуют нам неправедные желания, подстрекают нас на зло, собиратели душ, зрители и глазастики уже сгустились под потолком. А вдаль, не пуская за собой злобных архетипов, протянулась серебряная лестница, может, да, и наверное, это был лунный луч. Пётр Анисимович встаёт на луч и идёт по лучу, и от него отрываются облачка серого, темнее, светлее цвета и устремляются назад, туда, где кроликовидные существа и демоны. На Луне лежит книга, такая же лунная, как луна. Пётр Анисимович идёт к Луне, в нём не остаётся ни тёмного пятнышка, он уже такого же серебряного, такого же лунного цвета и он уже не он – Я, Луна и Книга. Слился, как-то, Пётр Анисимович с Луной и Книгой, которой вдруг, прочитал он название… «Фарс о Магдалине»… и тогда исчезла Луна, может, скрылась за тучей, и пропал лунный луч, и остался светить, светил только светильник, подсвечник, бросая блики на стены с медальонами и высвечивая лежащую уже не на Луне, а на столе рукопись… книгу… не древнюю, не пергаментный свиток, а листы бумаги с надписью «Фарс о Магдалине» и подзаголовком «дневники Марии». Не древнюю, не пергаментную, но странную… странно-написанную рукопись. Эпизоды разных, казалось бы не связанных друг с другом текстов, записаны на одной и обратной стороне листка, как у учителя Теодора Амадея Гофмана в «Коте Мурре» (невероятная схожесть фантазий!): мог ещё не окончится первый, как второй накрывал его (эпизод), накрывал, как накрывали Петра Анисимовича и захлёстывали свирепые морские волны, пенящиеся срамотами… Эпизод за эпизодом следовали друг за другом, а потом вдруг останавливались один перед другим и, как два зеркала, два кривых зеркала отражали друг друга.

Пётр Анисимович, Пётр Анисимович! Пётр Анисимыч! Петя! Друг! Аниска! Петух!

Пётр Анисимович Крип, может, от зашипевшей, в руках рогоносца Гефеста, свечи или от упавшей где-то, где-то там на поднос вилки, своевольно запретил воображению, открыл, как бы, и без того открытые глаза, вышел из задумчивости, оторвался от неясных образов, звуков и слов. Только это, вот: «Так и сжигает тебя, и сжигает тебя всё больше, всё больнее… но, уже, вот всё – уже не так больно, уже нет боли и тебе уже кажется: Ну, отстрадала, ещё мгновение и всё». Всё! А что всё?

«Зазор и есть полное оправдание», второй раз написал («написал», как говорила остроумная девушка, для придания повествованию эпоса – всё было уже написано, как и следующее «отложил ручку»)… итак, «Зазор и есть полное оправдание, второй раз написал редактор Крип, отложил ручку, встал, прошёлся, подошёл, прочёл ещё раз «этот-то зазор и есть полное оправдание»… и положил рукопись! в портфель, защёлкнул замочек, задул свечу…

Я знаю смерть…

… лишь в образе одном, – пришли на ум стихи, -

… дописана страница,

и свет погас над письменным столом77

…и вышел, мимо «ЛЮБОВЬ ПОБЕДИТ», в вечерний свет.

Боже мой! Стук, гром, блеск; по обеим сторонам громоздятся четырёхэтажные стены; стук копыт коня, звук колеса отзывались громом и отдавались с четырёх сторон; домы росли и будто подымались из земли на каждом шагу; мосты дрожали… Молодые коллежские регистраторы, губернские и коллежские секретари… кареты летали; извозчики, форейторы кричали…

Нет! конечно же, нет, уважаемый Николай Васильич, всего этого, только что в помине и осталось, – всё это плод воображения умственно напрягающегося человека, отягощённого, пропитанного, к тому же, всякими реминисценциями, аллюзиями, влияниями, подражаниями, контаминациями и другой всяческой литературной иллюзией на своё счастье и успех. Когда плод воображения исчезает, как кино, если впустить в зал свет, глаз начинает некоторое время, хоть некоторое, пусть и незначительное, видеть действительность и прописывать её на своём процессоре.

А действительность, Николай Васильевич (Вам сразу станет понятно) – это, как стили в архитектуре. Вы же понимаете, чем отличается, скажем, Петровское барокко, от «maniera del Rastrelli»? Сравните Летний дворец Петра, в Летнем саду, в Петербурге и Екатерининский в Царском селе … тоже дача, но какая дача! Такие дачи можно позволить себе, когда законное стало узаконенненным, а пока законное не узаконенно, пожалте в Кикины палаты и не выставляйте своего добра на показ людям… а то, как бы во зло не обернулось.

Ну и у нас, сейчас, время, когда не растреллевскими пионами (теми же) красоваться у всех на виду, а скромным barocchino (ital.) обернуться снаружи, а внутри… ну, а внутри, чтоб и красотки записные, и подвески заказные, алмазные… и алмазные (не метафора) слёзы, и золотые, извините за трюизм, унитазы или, хотя бы своя, хоть и сплошь духовная, но отгороженная от всех толстой стеной жизнь.

Утянутая куда-то за следующий извив улица. Асфальтовая мостовая, поблёскивает сварочными (как от сварочного аппарата) бликами. Это из окон, – где вовсю смотрят по телевизору «Воскресение», или «Возрождение», или «Восхождение», или «Возмужание» (сериал). Несколько человек проходят навстречу (по одному). Проходят двое (он её куда-то тащит). Бомж переходит через дорогу и тает, сливаясь в мусорную урну. Вдруг из-за извива, как два глаза пыхкающие и «Rammstein», ещё далёкий, ещё рыкающий, но быстро набирающий силы и света… словом, из-за поворота – машина, блестящая, улю-лю-кающая компания, гулянка, домашний праздник; расшевелила несносные стени, разогнала с асфальта блики из сериала «Возлежание», полыхнула и сгинула в последнем парадном, вместе с распрекрасным автомобилем. И снова бомж переходит дорогу. Витрины магазинов, уже в искусственном полусвете, уже давно закончился рабочий день; в витрине магазина Mannequin любит Schneiderpuppe78, и разыгрывает с ней фарфоровое приключение и переживает настоящими чувствами. Но, приближается прохожий, и они снова надевают на себя масочку и стоят; не пошевелятся, ни даже проглотить комок только что бывшего настоящего, застрявший в горле, не могут, в страхе выдать живую свою подноготную. Пьяный человек, ещё два пьяных (один другого тащит), ещё бомж.

Вдруг