кто-то со стены, бум-бум, с медальки, с полки, бум-бум, с иконки, из-под потолка, из подполу. Всё (не все, а всё) слушает в телевизоре Папагено Моцарта. Нет! Всем назло! Напротив! Смотрите, сверлите глазами, обвиняйте, пытайте. Но не остановиться! Теперь запретное и воображаемое, и столько щемящее «нельзя» становится разрешенным, доступным… это победа!.. Уже не остановиться, уже назло не остановиться и не …большими просящими прощения и прощающими глазами, как две собачки, а взором победителя, рыком, оскалом собаки над куском мяса, отвечать на любые попытки отобрать, обобрать.

Наконец, Пьеро слабеет, не выдерживает натиска более удачливого соперника, падает и медленно умирает. В предсмертном монологе он невнятно рассказывает «Историю про проклятую сосиску», к которой мы уже никогда не вернёмся.

Смеральдина, вместе со своей песней подлетает (в смысле метафоры) к умирающему Пьеро. При этом, пролетая мимо Арлекина, она резко останавливается, резко поворачивает к нему головку и так же резко отворачивается и пробегает дальше. В момент поворота она не поёт, остановившись на словах: «Больную струну», а, проделав всё вышенаписанное, продолжает: «Струну, струну, Тебя не верну», – становится на колени перед умирающим Пьеро.

Уставшая сердцем,

К цветочкам прильну

Мне память тревожит

Больную струну.

Струну, струну,

Тебя не верну.

Струну, струну,

Навеки усну.

Струну, струну,

Уйду я в страну

Подобную сну,

Чтоб пенять на луну.

Арлекин

Выходит на середину ширмы и, кивнув в сторону Смеральдины, пышно и театрально:

Вот так, всегда. Ты, к огоньку стремишься,

Козявка, крылышки, чтоб опалить.

Лети, туда, тебя там ищет,

Булавка. С вечностью чтоб, пошалить…

Смеётся:

может, кому больше нравится:

Булавка с Вечностью, чтоб пошалить, – пожалуйста!

Смеральдина продолжает отпевать Пьеро, Арлекин стоит над ней в позе кукольного персидского паши с повергнутой к его ногам новенькой кукольной наложницей; при неком, малозаметном изменении Осветителем освещения, может появиться и понравиться аллюзия с архистратигом Георгием, повергнувшим дракона. Повергнутым же драконом, является, как известно повергнутый Пьеро, который в предсмертном монологе невнятно рассказывает «Историю про проклятую сосиску», к которой, мы уже никогда не вернёмся.

После «Истории» рассказанной в предсмертном монологе, происходит разговор между Смеральдиной и Арлекином, видно, как он уговаривает её, уговаривает, что он уговорил её, что она пошла за ним, во всех смыслах этого слова. Они даже, по кукольному целуются и изображают правдивые страсти, и Арлекин сталкивает Пьеро с ширмы и тот катится к оркестровой яме, как многие, до него, посетители. Катится, но в недокатившемся до ямы Пьеро Зритель, который в зале, угадывает Шута, по прозванью Бим.

Шут, по прозванью Бим

(Обращённый из Пьеро. Вскакивает) Вот так! (заглядывает в оркестровую яму) Чуть сам не загремел! (Подобно синьору Mangiofuoco из сказки про Пиноккио, кричит Арлекину и Смеральдине). Ну всё! заканчивайте! Каждый знает что дальше! Любовь, штучки, фильдеперсы, измена! А дальше она убивает сама себя… тем же ядом. Проваливайте!

Но куклы не уходят. Стоят молча.

Бим

(Куклам) Да, не имею права! Каждый должен свою роль пробыть до конца. Ну… давайте, заканчивайте.

Арлекин и Смеральдина проигрывают всё, что сказал Бим (Любовь, штучки, фильдеперсы, измена. А дальше она убивает сама себя… тем же ядом. Потом кланяются в полной тишине и уходят).

Дневник Марии

39.11.2007. Да-а-а… это была классная сцена. Судили всех, последний раз. Нет, не там, где Ангел протрубил! Там где навсегда! Судьи… представьте себе Сциллу и Харибду, нависших над проносящимся потоком скорбей и злодейств. Ну, выдернут они из этого потока своим когтём гниду какого-нибудь… Ну, Кинея того же: двумя словами перекинуться; ну Одиссея самого, умом померяться; много конечно злодеев должно предстать… ну папы, священники, создатели гильотин, ну, эти, которые из Санта Фе или, может, из Лос-Аламоса (ах, сколько там было таких острословов?) А вы кто такой? Со своими осколками и оскомами, и горестными заметами или замётами? (Разница в одну гласную, как сказал бы мастер, а сколько всего, как моль и бемоль, например). Поэтому и идите прямиком в вечность (спокойную или беспокойную – это дело вкуса), в беспросветную свою незапятнанность.

Никак не обойтись без позорных слов…

Ну вот, снова прибежал полоумный, я побежала к нему. Мне нравится его полоумие.

Шут по прозванью Бим

(Луне) Свети, свети подлая! Что тебе все эти свидетели? Я притащил тебя сюда, чтоб нарушать законы, чтоб представлять их в другом свете. А что ему (кивает на Зрителя) все эти Бим-Бомы, Арлекины, Смеральдины, Босх и Набоков, и Сологубовская Аниска, и все, которые живы, хотя их почитают мёртвыми?

От того, что они приходят в голову, жизнь не становится веселее, и хуже от этого никому не бывает. Так – пе-ре-жё-вы-ва-ни-е, перекладывание с больного зуба на здоровый. Так, ради красивости, ради метафоры. (Зрителю в зале) Но я тебе скажу, как человек театра, я тебя спрошу, как человек театра: Не в красивостях ли и метафорах заключается настоящее?

На этих словах Бим взмахивает руками так, что из его ладоней вырывается яркая вспышка; сцену, вместе с амфитеатром разит разноцветный взрыв, который некоторое время стоит в глазах, и, вслед за ним, наступает резкая темнота.

Это опоэтизированный вариант того, что происходило на самом деле.

Фарс о Магдалине, на самом деле, заканчивался страхолюдным Show типа:

Гоц-тоц, перевертоц,

Бабушка здорова,

Гоц-тоц перевертоц,

Кушает кампот

Гоц-тоц, перевертоц,

И мечтает снова,

Гоц-тоц, перевертоц,

Пережить налёт.

3

ПЁТР АНИСИМОВИЧ КРИП

Дальше Пётра Анисимовича покидает сон. Сна больше нет… Его этим «Фарсом о Магдалине», как ледяной водой из ведра на голову (бедный Пиноккио). Пётр Анисимович, поэтому, уже не видит как Бим с Бомом, всё так же кривляясь, обходят публику с протянутыми шапками. Не видит, потому что не спит. Из всего что осталось – человеческая скрипка: взяли мою копеечку… жутко, холодно и темно. И, стуча зубами, Пётр Анисимович грозит кому-то кулаком под одеялом: Ну, ладно-о-о-о… и ещё думает о том, что никак не может взять тёплое одеяло из шкафа, хотя мысль эта приходит к нему уже несколько дней.

Потом Пётр Анисимович просыпается окончательно (возбуждённый, держащийся за себя); скрипка, будто юродивый, «Взяли мою копеечку…», а не музыкальный инструмент, продолжает голосить голосом, как человеческим, так и своим скрипичным (как стояк, так и коровяк).

Пётр Анисимович встает, надевает халат – так разволновал его этот «Фарс о Магдалине». Некоторое время размышляет он о свете ночного фонаря в окно: нет-нет, это не совсем тот фонарь, не такой как в сказке сказочника, не