И тоном столь же равнодушным, каким на вокзале объявляют о расписании, эсэсовец ответил по-польски:

– В этом нет нужды. На месте вас обеспечат всем необходимым.

Звуки стихли, госпожа Дрезнер продолжала ждать.

Второго обхода не последовало.

Он грянет завтра или послезавтра. Они будут возвращаться снова и снова, завершая отбраковку состава гетто. То, что в июне воспринималось как кульминация воцарившегося ужаса, в октябре стало привычным бытом.

Поднимаясь наверх, за Данкой, она испытывала огромную благодарность к спасшему ее парню, и думала, что если убийства превратились в обычную работу, вершащуюся с точностью машины по заранее расписанному распорядку, как тут, в Кракове, то вряд ли можно, даже собрав все остатки мужества, что-то противопоставить неумолимой мощи этой системы.

Многие ортодоксы из гетто придерживались девиза: «Час жизни – все равно жизнь». Мальчишка из еврейской полиции подарил ей этот час. И теперь она понимала, что никто не мог бы подарить ей больше.

Знакомая встретила ее с легкой краской стыда на лице.

– Девочка может приходить в любое время, – сказала она. – Вы поймите, я выставляла вас не из-за трусости, а из определенных соображений… И таковые остаются в силе: вас я прятать не могу, а девочку – пожалуйста.

Госпожа Дрезнер не стала спорить – у нее было ощущение, что эта женщина находится в том же неадекватном состоянии, которое только что спасло жизнь ей самой, там, внизу. Она поблагодарила: Данке, возможно, еще придется воспользоваться вашим гостеприимством…

Отныне, поскольку в свои сорок два года она выглядела еще довольно молодо и не жаловалась на здоровье, фрау Дрезнер попробует выжить, полагаясь только на себя – с экономической точки зрения, ее усилия могут пригодиться Инспекции по делам вооруженных сил. Может она внести и какой-либо другой вклад в военное дело рейха…

Она не была уверена, что сможет воплотить этот план в жизнь. В те дни любой, кто хоть немного понимал, что на самом деле происходит, знал: с точки зрения СС, идея уничтожения социально неприемлемых евреев перевешивает ту ценность, которую они представляют собой как рабочая сила. И в такие времена встают простые и недвусмысленные вопросы: кто спасет Иуду Дрезнера, заведующего отделом снабжения фабрики? Кто спасет Янека Дрезнера, автомеханика в гараже вермахта? Кто спасет Данку Дрезнер, прачку с базы Люфтваффе – в то утро, когда СС окончательно решит не считаться с их экономической ценностью? Полицейский из службы порядка спас жизнь фрау Дрезнер.

А в прихожей дома на улице Дабровской молодые сионисты из «Халуца» и Еврейской боевой организации готовились оказать более серьезное сопротивление. Они раздобыли мундиры ваффен СС и, облачившись в них, решили нанести визит в облюбованный эсэсовцами ресторан «Цыганерия», расположенный по другую сторону площади от Словацкого театра. Заложенная ими бомба, пробив крышу «Цыганерии», рухнула в зал со столиками, разорвав на куски семь эсэсовцев и ранив более сорока человек.

Услышав об этом, Оскар подумал, что и он мог быть там – льстиво обихаживать кого-то из больших чинов.

Шимон и Густа Дрангеры вместе с товарищами приняли осознанное решение выступить против извечного пацифизма гетто, подвигнув его на общее восстание. Они снова заложили взрывчатку и подняли на воздух предназначенный только для СС кинотеатр «Багателла» на Кармелитской улице. Только что на мерцающем экране Лени Рифеншталь воплощала образ германской женщины, преданной своим солдатам, которые ради спасения нации ведут бои в варварских гетто или на опасных улицах Кракова, – а в следующую секунду яркая желтая вспышка пламени полыхнула по экрану!

В течение последующих нескольких месяцев Боевая организация потопила патрульное судно на Висле, уничтожила зажигательными бомбами несколько военных гаражей в городе, добывала Passierscheims для людей, которые не имели иной возможности получить их, обеспечивала работу укрытий, в которых подделывались документы об арийском происхождении, пустила под откос шикарный поезд («только для нужд армии»), который курсировал между Краковом и Бохней, и распространяла свою подпольную газету. Ее же стараниями двое помощников шефа еврейской полиции Спиры – Шпитц и Форстер, составлявшие списки на арест тысяч людей, – попали в эсэсовскую засаду. Один из подпольщиков, играя роль информатора, договорился с этими полицейскими о встрече в деревушке под Краковом. В то же время другой информатор сообщил гестапо, что пару руководителей еврейского партизанского движения можно будет перехватить в условленном месте встречи. И Шпитца, и Форстера пристрелили, когда они попытались удрать от гестапо.

И все же сопротивлению обитателей гетто скорее был характерен поступок Артура Розенцвейга, который, когда в июне от него потребовали составить список на депортацию в несколько тысяч фамилий, в начале этого списка поставил свое имя, а затем – имена жены и дочери. А наверху, в Заблоче, на заднем дворе за «Эмалией», Иеретц и Оскар Шиндлер организовывали свое сопротивление, возводя второй барак-укрытие.

В Кракове появился австрийский дантист, по фамилии Седлачек и принялся расспрашивать о Шиндлере.

Он прибыл с будапештским поездом, имея список возможных краковских контактов и саквояж с двойным дном, в котором с тех пор, как генерал-губернатор Франк вывел из обращения крупные купюры, деньги занимали немыслимо много места.

Хотя он делал вид, что путешествует в интересах бизнеса, фактически он был курьером сионистской организации в Будапеште, занимавшейся спасением людей.

Даже осенью 1942 года до сионистов Палестины, оставленных на произвол судьбы мировым сообществом, не доходило ничего, кроме слухов о том, что происходит в Европе. Чтобы получать надежную информацию, они организовали свое бюро в Стамбуле. Из квартиры в городском квартале Бей-оглы трое агентов взялись рассылать открытки во все сионистские организации захваченной немцами Европы. На открытках был текст: «Пожалуйста, дайте мне знать, как у вас дела. Эретц беспокоится о вас». «Эретц» означало «земля», и каждый сионист подразумевал под ним Израиль. Открытки были подписаны одним из этих трех агентов – молодой женщиной Саркой Мандельблатт, которая была доподлинной турецкой гражданкой.

Почтовые открытки исчезали без следа, как будто проваливались в пустоту. Никто не отвечал. Это означало – адресаты находились в тюрьме или скрывались в лесах, трудились в каком-нибудь лагере, были перемещены в гетто или убиты.

Сионисты в Стамбуле воспринимали это молчание как зловещий признак.

Поздней осенью 1942 года они наконец получили единственный ответ – открытку с одним из видов Будапешта. Послание гласило: «Ваш интерес к моему положению вселяет надежду. Очень нуждаюсь в «рахамим махер» (срочной помощи). Прошу установить связь».

Ответ был получен от будапештского ювелира Сема Шпрингмана, который уразумел смысл послания Сарки Мандельблатт. Сем обладал хрупким телосложением – по внешнему виду он смахивал на жокея, ему было тридцать с небольшим. С тринадцати лет, несмотря на присущую ему личную честность, ему приходилось подмазывать чиновников, давать им взятки и устраивать делишки дипломатического корпуса, подкупая грубых и бестолковых чинов венгерской тайной полиции. И теперь из Стамбула ему дали знать, что хотели бы использовать его для переправки денег, предназначенных для спасения обреченных, в Германскую империю, а затем с их помощью оповестить весь мир о судьбе европейского еврейства.