Оскар снова посмотрел на маленькую девочку в красном пальтишке. Повернувшись, она уставилась на свой сползающий сапожок. Разрыв между ней и последним рядом колонны сразу же увеличился. И снова эсэсовский охранник родственным жестом подтянул ее и легко подтолкнул в спину. Шиндлер не мог понять, почему он так и не пустил в ход приклад винтовки, ибо на другом конце улицы никто о милосердии и не думал…

Наконец Шиндлер сполз с седла и, сделав несколько шагов, опустился на колени, обнимая ствол сосны. Он с трудом подавил желание избавиться от съеденного им прекрасного завтрака, ибо его бедное тело отказывалось принять весь тот ужас, свидетелем которого он стал.

Убийцы были полностью лишены стыда перед тем, что творили, – мужчины, рожденные от женщины и писавшие письма своим домашним (о чем, интересно, в них шла речь?), – но это было еще не самое худшее из того, что предстало глазам Шиндлера. Он знал прежде и убедился теперь еще раз, что такие понятия, как стыд, эсэсовцам совершенно чужды, потому что охранник, замыкавший колонну, не испытывал ровно никакой необходимости уберечь девочку в красном от лицезрения этих сцен. И хуже всего, что такое поведение было им предписано свыше, имело официальную санкцию. И никто больше не мог найти им оправдания – ни в размышлениях о высокой немецкой культуре, ни в убежденности, что приказы, отдаваемые вождями нации, снимают с них ответственность, освобождают от долга покинуть свои ухоженные садики, оторваться от окон своих кабинетов и, выйдя на улицы, хотя бы стать свидетелями всего происходящего на мостовых Кракова. Сцены на Кракузе, представшие глазам Оскара, убедили его, что политика его правительства не может быть объяснена случайными, временными ошибками и искажениями. Оскар не сомневался, что люди из СС добросовестно выполняли приказы своего начальства, иначе их коллега, замыкавший колонну, не позволил бы девочке увидеть все это.

Позже, днем, приняв хорошую дозу бренди, Оскар полностью осознал страшную правду. Существование таких очевидцев, как девочка в красном, допускалось лишь потому, что немцы не сомневались – все свидетели исчезнут без следа.

На углу плаца Згоды стояла аптека Тадеуша Панкевича, выдержанная в старом стиле. Фарфоровые амфоры с написанными на них латынью названиями древних снадобий и несколько сотен изящных полированных ящичков давали обитателям Подгоже представление о сложности фармакопеи. Магистру Панкевичу было позволено остаться в своей квартире над аптекой – с разрешения властей и по просьбе врачей клиники гетто. Он был единственным поляком, которому было разрешено пребывание в стенах гетто. Это был тихий, спокойный человек сорока с лишним лет, и весь круг его интересов ограничивался сугубо интеллектуальными проблемами. Постоянными гостями Панкевича были польский импрессионист Абрам Нейман, композитор Мордка Гебиртиг, философ Лерн Стейнберг, ученый и мыслитель доктор Раппопорт – все они часто посещали дом Панкевича. Дом служил также связующим звеном, почтовым ящиком для информации и посланий, которыми обменивались Еврейская боевая организация (ЕБО) и Польская народная армия. Молодой Долек Лебескинд, а также Шимон и Густа Дрангеры, организаторы Краковского отделения ЕБО, временами звонили сюда, но случалось это редко, от случая к случаю. Важно было не вовлекать Тадеуша в их дела, что – не в пример полицейским юденрата, сотрудничавшим с ними, – вызывало у него яростные и недвусмысленные возражения.

В те первые дни июня площадь перед аптекой Панкевича превратилась в сортировочный двор. «Место скорби» – так потом Панкевич неизменно называл эту площадь. Как бы люди ни старались забиться в середину, их в конце концов вытаскивали и, рассортировав по ранжиру, приказывали оставить багаж на месте: «Нет-нет, вам его потом пришлют!» У слепой стены вдоль западной площади тех, кто пытался сопротивляться, и тех, у кого находили в карманах поддельные арийские документы, расстреливали безо всяких объяснений или оправданий перед людьми, сгрудившимися в центре. Оглушительный грохот выстрелов обрывал разговоры и уничтожал последние иллюзии.

И при этом, несмотря на стоны и плач родственников жертв рядом, остальные – потрясенные или отчаянно занятые мыслью, как бы остаться в живых, – казалось, не обращали особого внимания на горы трупов. Как только команда грузчиков-евреев погрузила мертвецов на подъехавшие грузовики, оставшиеся на площади сразу же завели разговоры о том, что их ждет в будущем. И Панкевич слышал от евреев слова, которые весь день раздавались из уст эсэсовцев: «Заверяю вас, мадам, что нас отправят работать. Неужели вы считаете, что нас хотят уничтожить?» И на лицах женщин ясно читалось отчаянное желание верить в эти слова.

Эсэсовцы, не занятые расстрелами у стены, прохаживались в толпе, советуя людям, как лучше крепить ярлычки на чемоданы.

Стоя наверху, в парке Беднарского, Оскар Шиндлер не видел, что происходило на плаца Згоды. Но Панкевич видел все. Ни тот, ни другой никогда прежде не были свидетелями столь бесстрастной жестокости, наполнившей ужасом их сердца. Как и Оскар, Панкевич ощущал рвотные спазмы, в ушах его стоял гул, словно он получил удар по голове. Он был настолько потрясен смешением звуков и атмосферой дикой расправы, что так и не узнал – среди убитых на площади были его друзья: Гебиртиг, автор знаменитой песни «Горит наш городок, горит», и добрый мягкий художник Нейман.

Врачи, задыхаясь, спешили в аптеку, которая находилась в двух кварталах от больницы. Им были нужны бинты, побольше бинтов – раненых подбирали прямо с улиц. Одному из врачей понадобилось рвотное – в толпе несколько десятков человек корчились в судорогах или валялись в бессознательном состоянии, проглотив цианид. Панкевич видел, как инженер, один из тех, кого он знал лично, сунул капсулу в рот, улучив момент, когда его жена отвернулась…

Молодой доктор Идек Шиндель, работавший в больнице гетто на углу Вегерской, услышал от женщины, доставленной в приемный покой и бившейся в истерическом припадке, что эсэсовцы забирают детей. Она сама видела, как малышей вели по Кракузе, и среди них была Геня. Этим утром Шиндель, он был ее опекуном в гетто, оставил девочку под надзором соседей. Родители ее по-прежнему скрывались где-то в сельской местности, надеясь при случае проскользнуть обратно в гетто, пребывание в котором до сегодняшнего дня было менее опасным, чем за его пределами. Этим утром Геня, которая всегда вела себя как самостоятельная личность, вышла из дома вместе с женщиной, собиравшейся отвести ее туда, где она жила с дядей. Там их и задержали. Именно ее растерянную фигурку, спешащую за колонной по Кракузе, – и заметил Оскар Шиндлер сверху из парка.

Сбросив халат и хирургическую маску, доктор Шиндель выскочил на площадь – и сразу же увидел ее: сохраняя полное спокойствие в окружении охранников, она сидела на траве. Доктор Шиндель знал, насколько обманчиво это показное спокойствие, потому что ему не раз приходилось отгонять от нее ночные кошмары…

Он двинулся по периметру площади – и она тоже заметила его.

«Не зови меня, – хотелось крикнуть ему. – Я сам все сделаю». Он не хотел привлекать внимания, это могло плохо кончиться для них обоих. Но все основания для беспокойства исчезли, когда он увидел, как она молчаливо и отрешенно, с непонимающим видом смотрит на него. Он остановился, пораженный жалостью и восхищенный ее хитростью. В свои три года она прекрасно понимала, что не может себе позволить сразу же кинуться к дяде. Она понимала, что стоит только СС увидеть дядю Идека – спасения для них не будет.