Гайдар говорит с детьми о том, о чем не говорим мы. Это еще одна особенность его воздействия. Но перед детьми при этом возникают не новые объекты материального мира, это мир человеческой психологии. Это тот мир, ради которого и живет человек.

Елизаров говорит о смерти у Гайдара: «Взрослые частенько пускают Смерть на самотек — подрастешь, сам во всем разберешься. А если нет?! Гайдар лучше многих понимал, что именно трусость, в ядре которой заложен изначальный людской страх перед смертью, трусость как душевный недуг способна навсегда извратить личность. Выродить человека до существа. Трус в понимании Гайдара — опасный калека[…]. Можно перевоспитать вора, усовестить душегуба, но не вылечить сердца, пораженного спорами страха. Вот он — горький писательский вывод. Не случайно, многие гайдаровские герои проходят через инициацию выбора. Для мальчишки, что едва держится на воде, испытанием станет широкая река Кальва. Судьба барабанщика из одноименной повести — встать из спасительной травы под шпионские пули. У каждого „своя дорога, свой позор и своя слава“. Но они входили в реку, поднимались под пули — его герои. И тогда страх терял над ними власть»[385].

При чтении Гайдара возникает даже какая-то крамольная мысль, что мы, современные люди, даже как-то недостойны жить той более чистой жизнью, созданной в воображении писателя. Мы потеряли чистоту помыслов. Это даже не просто погружение современного общества в пучину материального, это «запломбированная» душа современного человека. Гайдар эту душу открывал.

В споре с Пелевиным Елизаров напишет: «Гайдар действительно был дидактическим „суперфосфатом“, идеологическим опиумом советского Храма, благодаря которому тысячи школьников просыпались утром счастливыми от мысли, что родились в СССР»[386].

Последняя фраза самая главная — с идеи советского счастья мы и хотели начать наше повествование. Да, Советский Союз создавал счастье виртуальное, оно было полностью оторванным от материальных трудностей, которые не уходили никогда. Но они были логически обоснованными наличием врагов, которые мешали нам жить.

Мир ужасен и жесток. В нем может быть больше плохого, чем хорошего. Но ребенок у Гайдара счастлив потому, что он не стал плохим, что он всегда на стороне хорошего и справедливого. Кстати, Гайдар первым упомянул репрессии в своих текстах, о чем нам напомнили М. Елизаров и Г. Хазагеров.

Г. Иванкина обратила внимание на еще одну характеристику: «Еще интересный момент — Гайдар никогда не упоминает в своих книгах товарища Сталина. Ворошилов, Буденный, Чапаев, но не Сталин. Вы думаете, что это имя оказалось вымарано хрущевской цензурой? Но в моей домашней библиотеке имеется громоздкий послевоенный том 1949 года „Избранное“ — мне есть, с чем сравнивать. Тем не менее, вождь, учитель, советский Король-Солнце ни разу не фигурирует в повествовании. Почему? Гайдар ненавидел Сталина? А быть может, не хотел „просто так“ поминать это имя? Ведь Культура-2 насквозь пронизана ритуальными смыслами…».

Д. Быков считает Гайдара великим стилистом русской прозы тридцатых, среди таких имен, как Добычин, Платонов, Житков, считая его ошибочно вписанным в ряды детских писателей[387]. Он также констатирует следующее: «Почему я говорю о том, что СССР — это страна, придуманная Гайдаром? Потому что он придумал три ее основных составляющих, три основных составляющих советской мифологии, которые мы впитывали с молоком матери. Первое: у нас очень большая и очень добрая страна, которая непрерывно о нас заботится.

Разумеется, она подбрасывает нам разные испытания, но она все время зорким отеческим глазом за нами следит и в критическую минуту спасет».

Другие две составляющие мира, сконструированного Гайдаром, таковы:

• Гайдар любит книжного, романтического ребенка, который не приспособлен к жизни, но приспособлен к войне, где он гибнет за правое дело,

• гайдаровский мир полон добра, абсолютно щедрого добра.

Все писатели, режиссеры, художники конструируют мир. У одних он получается цельным и системным, у других — нет. У одних проступают литературные стропила, у других — нет. Писатель всегда сохраняет связь со своим временем, каким бы ужасным оно ни казалось его потомкам.

Гайдар совместил в определенной степени мир ребенка и мир взрослых. У кого еще может быть или подготовка ребенка к войне, или подготовка к смерти. Но Гайдар сделал это на достаточно качественном уровне. И даже в подобных темах он остается художником, а не публицистом. Подобная тематика «сломала» бы любого, но он делает ее и детской, и правильной с точки зрения взрослого.

Детскому писателю тяжело писать на настоящие взрослые темы. Особенно это тяжело было делать в тот довоенный период, когда даже будущие корифеи Маршак или Чуковский ходили по струнке. Кстати, они, условно говоря, «прятались» в детскую литературу, чтобы не откликаться на взрослые темы. Гайдар же, наоборот, откликался на них именно в детской литературе.

Советское время в первые десятилетия серьезно приоткрыло творческие возможности людей. Они двигались вперед к счастливому будущему. Да, одновременно звучало «если завтра война», но движение вперед было очень четким и понятным. Тем более это было временем появления новых медиа — радио и кино как пример, которые сразу стали новыми средствами пропаганды.

Киновед Евгений Марголит говорит о сегодняшнем дне: «Самое страшное сейчас (и почему я ненавижу нынешнее кино) состоит в том, что мы впервые за три столетия опять лишились образа будущего. Не самого будущего, конечно, — мы существуем в истории, история, время так или иначе идут вперед — но мы лишились именно образа будущего. Мы не можем себе представить иной мир. Мы ощущаем себя в этом вечном квазинастоящем, как в тюрьме. Это комплекс человека, сидящего в замкнутом пространстве. Причем когда его убедили, что ничего за пределами этих стен уже нет. И это так давит на мозги, так разрушает личность. Нет ничего нынешнего, есть еще какие-то тени в окне, которые нам выдают за наше прошлое, будущее, но это же тени, в них никто не верит. И мы обречены общаться с сокамерниками — и только! В чем альтернатива? Ощущение истории»[388].

Он также говорит, что кино назначало человека героем, а реально это делало государство, а не кино: «Делало человека исполняющим обязанности героя. Вот это ужасно, „когда страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой“. То есть „прикажет“, а твой личный выбор здесь уже не нужен, немыслим, предосудителен»[389].