Три с половиной месяца, прошедшие со дня катастрофы, вместили в себя события, которых в иной, прошлой жизни, с лихвой хватило бы лет на десять. Временами полковнику хотелось взвыть от отчаяния, но в самые трудные минуты ему помогал упругий стальной внутренний стержень, прошедший закалку еще под раскаленным небом Афгана, дрожавшим от рокота «вертушек» и расчерченным дымными хвостами «стингеров». Та далекая война беспощадно проверяла людей, и офицеры, ходившие со своими солдатами на «боевые» и рисковавшие получить первую пулю — снайперы-душманы целились под кокарды на фуражках, — открыто презирали тех, кто занимался контрабандой наркотиков и оружия, используя для этого даже санитарные транспорты с «грузом двести» и ранеными. И он, тогда еще молодой лейтенант, именно там, в Афганистане, понял, что значат чеканные слова «честь русского офицера». А потом — потом пришло лихое злое время, когда рухнула великая империя, а на ее обломках голодными тараканами засуетились типы, спешившие урвать самый жирный кусок. Были среди них и его былые товарищи, которых он не мог назвать офицерами, несмотря на погоны на их плечах.

Будучи офицером Генштаба полковник имел возможность принять активное участие в этом пире хищников, но он остался самим собой и плевать хотел на иронично-насмешливые взгляды и на липкий шепот за спиной: «Совсем умом убогий…». Политические мародеры, резвившиеся на развалинах великой страны, рвались к властным постам, яростно разрывая друг другу глотки, а он так и остался истинным офицером, не променявшим свой долг и честь на пачку банкнот с портретом давно умершего президента далекой заморской страны, распустившей щупальца по всему миру. И теперь полковник, добровольно взваливший на себя тяжкое бремя спасения тысяч жизней, делал свое дело: делал уверенно и жестко, не щадя ни себя, ни других и порой не обращая внимания на лихорадочное щелканье дозиметра. Любой из властолюбцев новой формации бежал бы от этой власти как черт от ладана, — на кой она нужна, такая власть, от которой ни денег, ни славы, а из всех почестей только внесение в список международных террористов? Но так уж устроено, что во все времена находились странные люди, стремившиеся к власти или принимавшие ее волею обстоятельств не ради того, чтобы набить свой карман и свое брюхо.

«Тернопольским властям нет никакого дела до тех, кто остался в Киеве, — с горечью думал старый офицер, — киевский „электорат“ им уже не нужен, и чем скорей он полностью вымрет, тем для них лучше. Они хорошо усвоили психологию своих хозяев: на Земле слишком много лишних людей, не требующихся для обслуживания элиты, — стоит ли сотня тысяч „лишних“ того, чтобы тратить на ее спасение время, силы и средства? Да и зачем это делать? Киевляне, брошенные в городе, прошли через ад, многие из них потеряли родных и близких; они знают, кто в этом виноват, и помнят, как вели себя власти в Судный день. В циничной логике правительству „новой Украины“ не откажешь: кто же будет вытаскивать из зараженной мышеловки Киева десятки тысяч людей, озлобленных до потери инстинкта самосохранения и готовых спросить по полной с виновников всех своих страданий? И свидомиты не потерпят, если кто-то попытается пойти наперекор: не зря патрули ооновцев и беспилотники постоянно прощупывают периметр нашей обороны. Я для них преступник».

Он давным-давно мог покинуть проклятый город, но не делал этого. Кто еще сможет помешать одураченным мальчишкам, заигравшимся в «сталкеров», стрелять друг в друга? Если ему удастся сколотить из этих «романтиков» регулярные войсковые подразделения, то они смогут обрести свободу, сокрушив хлипкие посты зажравшихся ооновцев, и собрать в кулак все рассыпавшиеся после аварии украинские земли. Кровь еще будет — реки крови, — но она крепче любого цемента спаяет обновленную державу в единое целое…

«Смерти я не боюсь, — думал полковник, — мне страшно оставить дом без хозяина. Я никому не могу передать свою ношу, значит, я буду нести ее, пока у меня хватит сил. Но это все философия, а есть и дело, которое придется доводить до конца другим, если я упаду. А пока что нужно искать дома с локальным отоплением и превращать их в опорные пункты, разыскивать уголь, запасать дрова, продукты и теплые вещи, которые через пару месяцев окажутся важнее, чем любое оружие. Сейчас еще тепло, и эти заботы мало кому приходят в голову. Но эту войну выиграет тот, кто сможет пережить зиму».

Он привычным жестом взялся за голову, как всегда делал в минуты напряженных размышлений, и сразу отдернул руку. На бетонный пол медленно упал клок волос…

* * *

1980 год

Последние видения дались Щербицкому с огромным трудом. Мир, в который он погрузился, был непонятным и чужим. Многое из того, что происходило в разоренном Киеве, он понимал разве что из мыслей полковника, который в восьмидесятые годы был молодым офицером. Груз понимания давил на плечи непосильной ношей — Щербицкий осознал, что просто не сможет вынести дальнейшего погружения в это призрачное и в то же время столь осязаемое будущее. Словно ныряльщик, достигший дна, первый секретарь сделал над собой усилие, оттолкнулся и начал подниматься на поверхность.

Он как будто выплывал из вязкой болотной жижи, чувствуя себя отчаявшимся, скованным по рукам и ногам богом-хранителем этой многострадальной земли. И ее правителем, несущим ответ за всех погибших и не погибших. Когда он увидел свет, в раненом сердце его уже не осталось почти ничего — один лишь отзвук странной незнакомой заунывной мелодии, похожей на отголосок тянущей душу шотландской волынки.

Мерцающий голубоватый свет вдали вырос и обратился в переливы электрического экрана. «Время не имеет никакого значения», — подумал Щербицкий, рассматривая все ту же застывшую картину. Метро, предолимпийские политические хлопоты, продовольственная программа — все это по сравнению с увиденным и пережитым было мелким и незначительным. Важен был лишь его город, который не должен погибнуть, чего бы это ни стоило ему лично.

— Поторопись, князь, — отозвался со своего места волхв.

Щербицкий долго молчал.

— Это хоть как-то возможно предотвратить? — произнес он наконец. — Даже ценой моей жизни?

— Нет, — старик покачал головой. — Нельзя. Проклятие Заточенного овеществлено, так что это случится, рано или поздно. А когда именно — теперь зависит лишь от тебя.

— Что требуется от меня?

— Решить, когда это произойдет. Или в твое княженье, или после твоей смерти. Как все будет через четверть века, ты уже видел.

— Мне нужно увидеть, как все будет при мне.

— Невозможно. Я могу открывать тебе лишь то будущее, на которое ты не сможешь повлиять. Мало того, после того как ты сделаешь выбор, наша встреча исчезнет из твоей памяти.

На красивое хищное лицо первого секретаря легла тень отчаяния, лоб избороздили морщины.

— Решайся, князь, — поторопил волхв. — Время уходит.

— Изменить историю моей страны, — медленно проговорил Щербицкий, — получить верховную власть и в то же время обрушить на головы моих сограждан такое?

— Только так, князь, — отозвался волхв. — Законы Мироздания незыблемы…