– Об этой… твоей истории? Зависит от него. Первым я эту тему затрагивать не стану. Не думаю, чтобы до сих пор он не представлял себе, какую жизнь ты ведешь. Участвует ли он в ней опосредованно, как ты предполагаешь, – откуда мне знать? Но он человек не глупый, а только тупица может не догадываться, что молодая женщина, живущая в Нью-Йорке и имеющая полумиллионное состояние, не станет отказывать себе в развлечениях.

Большие города – шлюхи. Разве не всем это известно? Вавилон был шлюхой. И Париж – la Reine aux fesses cascadantes[79]. Нью-Йорк выглядит более или менее чистым исключительно благодаря пенициллину. Его развратники хотя бы не ходят, как в древности, в гнойниках и с провалившимися носами.

– Папа вас так уважает.

– И как ты предлагаешь мне использовать его уважение?

– Помогите мне. Против меня ополчились все самые старые, глубокие и дикие сексуальные предрассудки.

– Одному Богу известно, чем заняты мысли Эльи, – сказал Заммлер. – Может, эта твоя история – далеко не единственная его забота.

– Он наговорил мне жестоких вещей.

– У тебя ведь и до Мексики бывало подобное. И твой отец наверняка об этом знал. Просто он надеялся, что ты выйдешь за Хоррикера замуж и бросишь этот сексуальный вздор.

– Пойду посмотрю, не проснулся ли папа, – сказала Анджела и подняла свое тяжелое мягкое «я», облаченное в один из своих стильных нарядов.

Ноги, почти полностью открытые, были очень крепкими и от этого даже казались слегка неуклюжими. Лицо под маленькой кожаной кепочкой сохраняло младенческую мягкость и бледность. Вечер был теплый, поэтому, когда Анджела оторвалась от пластикового стула, почувствовался запах. Сниженно-комичная и возвышенно-серьезная. Богиня и мажоретка[80]. Великая Грешница. Какое огорчение для бедного Эльи! Какая завышенная оценка! Какое чудовищное смещение чувств! Анджела недовольна Заммлером. Она ушла.

Посмотрев ей вслед, он вспомнил, где видел похожую шапочку. В Израиле. Во время Шестидневной войны. Войны, которую он наблюдал, как зритель.

Его и других представителей прессы подвезли на быстрых машинах к горе Хермон, у подножия которой разворачивалось танковое сражение. Место, где расположились журналисты, было безопасным: бой шел мили на две ниже, в плоской долине. Поднимая облака пыли, маневрировали танковые колонны. Бомбы сыпались из самолетов, которые казались насекомыми. Мелькали крылья, быстро поднимались кустики дыма. Мистер Заммлер слышал взрывы, рокот машин, отдаленную поступь танков – тихие звуки войны. Вдруг на смотровую площадку въехали еще две машины, из которых повыскакивали люди с фотоаппаратами. Заммлеру объяснили, что это итальянские папарацци. Они привезли с собой трех модно одетых девушек. Котурны, мини-юбки, накладные ресницы – этих красоток как будто бы принесло сюда с Карнаби-стрит или Кингз-роуд. Они действительно оказались англичанками: Заммлер слышал их разговор. На одной из них была кепочка, как на Анджеле, – черно-белая, в «гусиную лапку». Видимо, не понимая, куда они попали и что вокруг происходит, молодые леди переругивались со своими мужчинами. Те фотографировали бой, лежа на животах, и рубашки трепетали на их спинах, как паруса. Девушки злились. Наверное, их увезли из Рима, с Виа-Венето, толком не объяснив им цель путешествия. Какой-то швейцарский корреспондент (маленький, но мускулистый, с курчавой белокурой бородкой, весь увешанный фотоаппаратами) подошел к израильскому капитану и заявил, что девушкам не место в районе боевых действий. Заммлер слышал, как он сквозь зубы (плохие и мелкие) выражал недовольство. Место, где они стояли, недавно бомбили. Непонятно зачем. С тактической точки зрения это казалось совершенно нецелесообразным. Однако земля была сплошь в воронках, все еще черных от свежей копоти.

– Спрячьте их хотя бы в эти дыры, – настаивал швейцарец.

– Что?

– В ямы, пусть сядут в ямы. Чтобы не попасть под снаряд. Им нельзя просто так здесь разгуливать. Вы не должны этого допускать, понимаете?

Невыносимый маленький человечек. Он был возмущен тем, что какие-то глупые разряженные девицы вносят диссонанс в картину войны. Израильский офицер сдался. Заставил девушек залезть в воронки. Теперь только их головы и плечи виднелись из-под земли. Как будто бы оглушенные, они испугались не настолько, чтобы перестать сердиться, но все-таки им стало страшновато. Одна, ярко накрашенная, тихонько заплакала, другая надулась и покраснела. Стала похожа на поломойку не первой молодости. Как оборки, вокруг шей девушек волновалась трава, покрытая блестящим слоем кордита.

Запомнились Заммлеру и другие странные вещи. Среди журналистов был отец Ньюэлл, корреспондент-иезуит, одетый, как для боя во вьетнамских джунглях, – весь в желто-черно-зеленых камуфляжных пятнах. Его газета находилась в Талсе (Оклахома). Или в Линкольне (Небраска)? Заммлер так и не отдал ему десять долларов за такси, на котором они вместе доехали из Тель-Авива до сирийского фронта. Отец Ньюэлл не оставил адреса, хотя при желании можно было бы разузнать. Возвращаясь домой из Юго-Восточной Азии, он заехал в Афины, посмотреть Акрополь, и, услышав, что в Израиле стреляют, тут же приехал. Ботинки для джунглей болтались на нем, как галоши. Через камуфляж проступал пот. Почти наголо, по-матросски, стриженная голова, зеленые глаза, щеки роскошного мясного цвета. У подножия горы носились танки, поднимались желтые облачка. Звуки были еле слышны.

Заммлер встрепенулся и встал. Уоллес, входя из ярко освещенного коридора в тускло освещенную комнату для посетителей, прямо с порога сказал:

– Анджела говорит, папа спит. Насколько я понимаю, у вас не было возможности порасспросить его насчет чердака?

– Не было.

Уоллес пришел не один. У него за спиной стоял Айзен. Они друг друга знали. Насколько хорошо? Любопытный вопрос. Но давно – это точно. Познакомились в тот год, когда Уоллес путешествовал верхом по Центральной Азии и был арестован русскими властями. После того как его освободили, он поехал в Израиль и остановился у кузена Айзена. Тогда Уоллес увлеченно работал над своим очередным замыслом – эссе, доказывающим, что модернизация, которую израильтяне принесли на Ближний Восток, преждевременна для арабов. И потому разрушительна. Уоллес, естественно, был склонен противостоять отцовскому сионизму. А Айзен, не понимая и даже не зная его внезапной (очень непродолжительной) страсти к арабской культуре, приносил ему кофе в постель, пока он строчил свои заметки. Благодаря Элье и сенатору Джевису Уоллеса только что выпустили из советской тюрьмы. По собственному опыту хорошо представляя себе, каково оказаться в руках русских, Айзен обеспечил ему покой. Обслуживал его, проворно двигаясь на покалеченных ногах. Живой пример того, как изобретательна адаптация. Заммлер, когда был в Хайфе, с невероятным трудом терпел шарканье этих беспалых ступней. Двух часов не мог выдержать в обществе улыбчивого кудрявого красавца-зятя. Зато большеглазый длинноресничный Уоллес уживался с Айзеном вполне благополучно. Не поднимая головы, протягивал худую волосатую руку и брал дрожащими пальцами приготовленный для него кофе. Десять дней он нежился в постели Айзена после тюрем советской Армении. Русские выслали