Выносливая, словно ослик, она выдерживала любое, даже самое варварское, обращение.

Ночь была темная, безлунная, низкие тучи скрывали от глаз почти все звезды. Сидя в машине, я думала о Ричарде: ждет ли он еще меня? Он и так прождал весь день. В семь часов я сообщила ему, что еду, но сейчас уже девять, а меня все нет. Скорее всего, подумала я, он, уехал в бар или в ресторан. Я попробовала урезонить себя: ну, пусть уехал — ведь завтра я все равно его увижу. Но эта мысль не утешила меня, наоборот, причинила мне сильную боль, и я поспешно сказала себе: нет, он ждет меня. И он действительно ждал.

Ричард сидел на задней веранде — я знала, что найду его именно там, где вечерами, когда дул ветер, бывало прохладнее. Он сидел в своей излюбленной неудобной позе, упершись локтями в колени и подперев подбородок ладонями, и читал книгу.

Свет маленькой настольной лампы, стоявшей рядом, падал на его волосы, отливавшие бронзой и золотом на висках, на его белый затылок и обнаженные до локтей руки, потемневшие от индийского солнца.

Он не слышал, как я вошла, и продолжал читать. Несколько мгновений я наблюдала за ним. Таким, да и не только таким, я не раз представляла его себе. Пока его не было, едва ли проходил хоть час, чтоб я не думала о нем, не рисовала себе его образ, — вот что значит любовь. Но сейчас, видя его воочию, я чувствовала себя совсем, совсем иначе. Я с трудом проглотила подступивший к горлу комок, но даже и этого слабого звука было достаточно, чтоб заставить его встрепенуться. Он быстро поднялся со стула и подошел ко мне.

— Мира, милая. Как долго мы не виделись!

Я кивнула, испытывая успокоение и радость в его объятиях, но слезы, душившие меня, не давали мне говорить. Вот они брызнули из глаз и потекли по щекам— неудержимые, непрошеные, мучительные женские слезы. Он сжал меня еще крепче, видимо понимая, что счастье иногда способно с такой силой сдавить человеку горло, что ему не остается ничего другого, кроме как ждать.

— Как я рада тебя видеть, — проговорила я наконец. — Хорошо, что ты вернулся.

— Я вернулся только из-за малярии.

Малярия… Если ты родилась и живешь в Индии, то не можешь не знать об этой болезни. Но тебя она обычно обходит стороной, от нее всегда страдает кто-то другой— крестьяне или англичане… И тут я вдруг услышала слабое неумолкающее жужжание, похожее на шум электромотора, работающего на малых оборотах. Звук этот, при всей его навязчивости, был еле слышен. Москитов не было видно нигде, кроме как под шелковым абажуром. О своем присутствии они почти не напоминали.

— Тебе не следовало бы тут сидеть, — посоветовала я. — Да еще с засученными рукавами.

Он улыбнулся:

— Они теперь держатся от меня подальше. Кровь слишком горькая.

— Хинин?

— Акрихин. Меня так им напичкали, что я почти весь желтый.

— Тебе нужен покой, — сказала я. — Удивляюсь, как это врач отпустил тебя домой.

— А он не отпустил. Я сам пришел, хотел повидаться с тобой перед отъездом.

Я молчала. Недавняя радость обернулась горьким разочарованием. Он сказал:

— Я хотел приехать еще раньше, когда узнал про газету Рошан, но не было возможности. Ты очень расстроилась?

Расстроилась? Конечно, я была сильно огорчена, А потом, когда я пришла в себя?

— Я как-то не думала об этом, — ответила я наконец. — Наверно, расстроилась… Человек привыкает к газете, в которой работает… Безмолвие… обескураживает.

Безмолвие. Да, именно, это — самое худшее. Приходить в редакцию и не слышать ни голосов, ни стука машинки, ни телефонных звонков, ни позвякивания чашек; приходить в редакцию и вместо привычного шума и суматохи погружаться в эту неестественную тишину; с таким чувством ждешь, что прервавшаяся было демонстрация фильма снова возобновится, что кто-то опустит монету, и проигрыватель заиграет снова, но в конце концов убеждаешься, что ожидание напрасно. Я мечтала о встрече с Ричардом, надеялась, что он заполнит эту звенящую тишину смехом, вознаградит меня за месяцы одиночества своей любовью. И что же? Вот он — здесь.

— Когда ты уезжаешь? — спросила я.

— Завтра или послезавтра.

— Надолго?

— На шесть недель.

— Куда?

— Не знаю. Еще не решил.

Я с удивлением спросила:

— Разве ты можешь выбирать, куда ехать?

— Да, конечно. Ты думаешь, я только подчиняюсь чужим распоряжениям?

— А разве нет?

— В этом случае нет. Отпуск, предоставляемый для лечения, — это не командировка и не поездка с его превосходительством.

Повеял ночной ветерок. Я слышала, как он крадется во тьме — легкий и слабый, — словно вздох ребенка. Капельки пота, выступившие у меня на висках, просыхали, оставляя ощущение прохлады.

Я сидела на подушке, у ног Ричарда, прислонясь головой к его коленям, и смотрела в темноту, за светлый круг, который отбрасывала настольная лампа.

— Возьми меня с собой, — внезапно попросила я.

— Не могу, милая.

— Почему?

— Должен же я и о тебе подумать.

— Я сама о себе подумаю.

— Если б ты не была так молода…

— Двадцать лет — немало. А в военное время — почти старость.

— Я так тебя люблю. Если ты потом будешь жалеть…

— Почему я должна жалеть?

— У тебя… другое воспитание. Я жил у вас, знаю твою семью. Ты не похожа на других женщин.

— Я точно такая же, как все, — возразила я, стараясь говорить спокойно. — Те же чувства, те же ощущения. Ты думаешь, воспитание влияет на наши чувства?

— А ты в них уверена? — спросил он. — Совершенно уверена?

Я обернулась и с жаром ответила:

— Конечно, уверена, давно уверена. Ни на кого другого я даже не взглянула, и никого другого у меня не было с тех пор, как я тебя встретила. Это даже Говинд знает — он мне сам говорил!

Я хотела ему сказать еще многое. Мысли рвались из самых глубин сознания, под их властным напором растерянный ум с трудом подсказывал нужные слова. И пока я собиралась еще что-то сказать, Ричард нагнулся, подхватил меня на руки и нежно сказал:

— Хорошо, милая. Поедем, куда ты пожелаешь. И сделаем все так, как ты захочешь.

— Лишь бы не ссориться?

— Нет, — ответил он. — Конечно, не поэтому.

У Ричарда была огромная, подробная карта, выпущенная военным ведомством. Мы разложили ее на полу, придавили углы книгами и, опустившись на четвереньки, стали усердно изучать. Казалось, во всей Индии нет ни одного недоступного для нас уголка (теоретически так оно и было).

— Кашмир, — предложила я. — Мне давно уже хотелось там побывать.

— А где жить будем? — спросил