— Я же предупреждал вас, — сказал главный редактор. — И не один раз.

— Миллион раз, — с досадой отозвалась Рошан. — Лучше скажите, что нам предпринять сейчас?

Редактор не ответил. Опустив глаза, он рассматривал свои ногти; все остальные, кто был в комнате, тоже молчали. Чувствовались всеобщая тревога, озабоченность, страх за семью, «за завтрашний день, страх, который превращает людей в трусов, и вместе с тем угадывались гнев и возмущение.

— Что же нам делать? — снова спросила Рошан.

Редактор с заметным усилием выпрямился на стуле и уклончиво ответил:

— Сейчас время военное, а это значит, что нельзя рассчитывать на снисходительность. Или даже на справедливость. И чем скорее мы это поймем, тем лучше.

— Иными словами? — Голос Рошан звучал спокойно, слишком спокойно. Таким тоном разговаривают люди воспитанные, когда хотят прикрыть свое волнение.

— Ничего не надо делать, — сказал он. — Только послать письмо с извинениями и держаться потише, если вы не хотите, чтобы газету закрыли навсегда.

Рошан вспыхнула. Она знала, — и мы это видели, — что сотрудники настроены против нее. Когда-то она считалась с мнением других, укрощая, хотя и с трудом, свою горячность, но в последнее время все чаще действовала по собственному усмотрению. А как теперь?

Мы ждали, но ответом было молчание, которое нависло над нами, угрожая всякому, кто вздумал бы заговорить первым. Жаркий румянец сбежал с лица Рошан, побледнели даже ее руки — маленькие, с длинными белыми пальцами и овальными отполированными ногтями странно розового цвета, так непохожего на обычную темно-красную окраску. Но Рошан смотрела не на свои руки; ома медленно обводила нас взглядом. Потом сдержанно сказала:

— Конечно, если вы готовы примириться, если не хотите даже протестовать, то нам не о чем больше говорить.

Рошан снова посмотрела на нас; да, говорить действительно больше не о чем. Она встала и быстро вышла из комнаты. У каждого из нас во рту был тот горьковатый привкус, который бывает, когда чувствуешь за собой какую-нибудь вину, а мы, несомненно, были повинны в измене.

Трудно было ожидать, чтобы Рошан не попыталась восполнить тем-Нибудь свою вынужденную бездеятельность. Такая возможность представилась ей на следующей же неделе. По той или иной причине (никто точно не знал, по какой именно, ибо в те дни мало кто мог уследить за извилистым ходом мысли правительства) в некоторых районах было введено осадное положение, в частности, действовал приказ, запрещавший демонстрации и сборища, состоящие более чем из пяти человек. Ярая поборница свободы, Рошан решила открыто нарушить этот приказ, она организовала митинг, а потом возглавила демонстрацию. Ее арестовали и через некоторое время (разумеется, без излишних проволочек) снова отправили в тюрьму.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

В июне Ричард вернулся, оставив губернатора со всей его свитой. Его посыльный, высокий невозмутимый северянин, ждал меня с запиской в руке. Когда я развернула ее и стала читать, он вежливо отвернулся. Записка, написанная торопливым почерком, состояла всего из трех строк:

«Милая!

Где ты пропадаешь? Я разыскиваю тебя с утра. Приезжай, как только получишь эту записку. Даже если будет поздно, все равно приезжай.

Ричард».

Было около семи вечера. Весь этот день я провела за городом— не было никакого желания оставаться в охваченном волнениями городе, тем более что редакция наша, по существу, была закрыта — там обычно сидел только один дежурный. Свободного времени в моем распоряжении было больше, чем достаточно. Но теперь я пожалела, что уезжала. Я перевернула листок и на чистой стороне написала: «Жди». Затем вернула записку посыльному и побежала наверх переодеваться.

Рошан, в чьем обществе я должна была находиться как компаньонка, конечно, не было дома. Переодевшись и спустившись вниз, я предупредила слуг, что к ужину не приеду. Потом с чувством некоторой неловкости пошла искать Говинда.

— Вернулся Ричард, — сообщила я. — Еду к нему. Очевидно, вернусь домой поздно.

Он кивнул:

— Знаю. Когда он звонил, я был дома.

— Я не предполагала, что он вернется сегодня, иначе не уезжала бы.

Разговор не клеился. В присутствии Говинда, зная, что он не одобряет моих отношений с Ричардом, я всегда испытывала чувство вины, и хотя я понимала, что дело тут не в личной неприязни, а в принципе, что свое отношение к англичанам он беспристрастно распространяет на Ричарда, от этого мне не было легче.

— Не сомневаюсь, — сухо заметил он и, когда я собралась уходить, неожиданно добавил: — Ты сегодня чудесно выглядишь.

Я удивленно посмотрела на него. Говинд был не из тех, кто любит делать комплименты. Обычно он даже не замечал, как я выгляжу, а если и замечал, то никогда не находил нужным говорить. Лицо его было серьезно, почти сурово.

— Ты давно уж так не выглядела, — сказал он. — Эта встреча… очень важна для тебя?

— Да, — честно призналась я.

— Знаю. Мог бы и не спрашивать. Когда-то я надеялся, что это пройдет… но ты так никого больше и не встретила. Верно?

Это был не столько вопрос, сколько утверждение, но я все же сказала:

— Верно. Так никого больше и не встретила.

— И не встретишь. — Говинд говорил как бы про себя. — Смешно, правда? Видишь, что ты связан по рукам и ногам, и ничего не можешь поделать. — Помолчав, он вдруг резко добавил: — А я не верил. Думал, все пройдет. Молился, чтобы все прошло. Но не проходит, нет, не проходит.

Лицо его было влажно от пота. Я взяла его руки в свои и почувствовала, что они дрожат. Я стала гладить их, и дрожь постепенно утихла.

— Тебе надо ехать, уже поздно. — Он высвободил свои руки и улыбнулся. — Ты терпелива, как старуха, не каждый может так долго выносить мой характер.

— О, это было нетрудно, — возразила я. Я не кривила душой: Говинд с его суровым нравом редко бывал доступен для кого-либо; такие минуты, как эта, выпадали не часто, особенно в последнее время, поэтому только глупец не сумел бы их оценить.

Когда я вышла и направилась к машине, то услышала в доме бой часов — по обыкновению, они били нестройно, Рошан нравилось, что они бьют именно так, ее почему-то забавляло, что люди никак не могут определить время по количеству ударов.

Машина, принадлежавшая Рошан, была приземистая, безобразная, далеко уже не новая. Когда-то Рошан любила свою машину, но потом, разочаровавшись в ней, отдала мне напрокат. Машина была небольшая, быстроходная, временами она грохотала, как танк, но мне нравилась своей безотказностью.