– По-моему, это копия истории Пупсика с Тихоней. Ёка содержала и унижала Тихоню, ты содержала и унижала Андрея. Пупсика не удовлетворял пьющий муж, артистку тоже не удовлетворял пьющий муж. Пупсик срежиссировала сцену застукивания мужем, ты – сцену прихода артистки и доставки Андрея в ее объятья. Почему все так одинаково? Почему вы все такие инкубаторские?

– Потому что нам на одной линейке галстук повязывали.

– Это когда было? Это сто лет тому назад было! Мне тоже галстук повязывали, ну и что? – вдруг взбесилась Дин.

– Почему тебя это так трогает? – удивилась я.

– Да потому что, когда мне предстояло сесть в самолет и улететь в Штаты, такие же, как вы, кричали мне про свободу внутри. А сами… Сами потом, как крепостные из рабства, выкупались из собственных браков!

– Ну как крепостные, ну и что? Ведь выкупились же.

– Да у меня сто жизней прошло за то время, что вы тут все, как улитки через забор, переползли из брака в брак!

– Мы еще, как улитки через забор, переползли в другую страну, не переехали на велфер, а переползли вместе с ней, пока забор хрипел и качался. И в этой стране оказался другой ритм и объявили новый циферблат на часах. И очень трудно, милочка, расстаться с человеком, с которым вы просто по-разному приспосабливаетесь к новому циферблату! – завелась я. – Формально он же не виноват, что не приспосабливается, он просто такой, но он и тебя из них вынимает, потому что ты должна тратить львиную долю энергии на сопротивление его комплексам. И в один прекрасный день ты отказываешься приносить свою жизнь в жертву его комплексам, это революционный шаг. Но за ним стоит эволюционная работа. Снять чувство вины – это как в шахте пахать. Помнишь, в школе заставляли подтягивать двоечников? У меня был кадр, татарин, сын дворничихи, ему учеба была нужна, как коту пижама. Я с ним просиживала самые солнечные часы. Он теперь на бронированной машине с охраной ездит, смотрит на меня как солдат на вошь!

– Все, что ты говоришь об Андрее, это гадость… Мне такие же слова говорили близкие люди в Америке. Они говорили: «Тебе трудно встроиться? бедняжка! извини, у меня дела!»

– У тебя с ними не было общих детей, которых бы они при этом содержали! – заорала я.

– Какая разница… Это то же самое, что оказаться в Америке без американской профессии. Меня старый хрыч из эмиграции тестировал, морщился, что у меня «другой русский». Что я говорю слишком литературно, блин. Что у меня нет никакой американской специальности. А американская специальность для русского – это или таксист, или компьютерщик. А если ни того ни другого, то ку-ку… И там нельзя знакомого попросить, чтоб тебя поучили поводить. Там тебе никто на своей машине не даст ездить. Только инструктор – двадцать долларов в час. Я вполне понимаю твоего Андрея. Сколько времени?

– Времени восемь часов, – охотно откликнулась я.

– Неужели? Пойдем еще куда-нибудь… – попросила Дин капризно.

– Тебе мало? – удивилась я.

– Это как наркотик, чем больше колешься, тем больше хочется. – Похоже, она тоже боялась завтрашнего дня. – Пойдем в ЦДРИ.

– Да там давно все засыпано пеплом. Там какая-то склока между любимой сталинской балериной Лепешинской и молодым директором.

– Тем более поедем, – азартно подмигнула Дин. Мы расплатились и вышли на Садовое кольцо.

Пряные сумерки, выпитый джин, предвкушение завтрашнего спектакля горячили кровь. Хотелось, как в недавнем прошлом, поднять руку, снять пару молчаливых мальчиков с хорошими манерами в автомобиле, закатиться в совершенно незнакомую квартиру, запасясь историей типа «мы две преподавательницы физики, приехали из Питера купить зимние сапоги» и пачкой презервативов, проснуться утром на молодом смуглом плече и тихо слинять без мужского утреннего «ну как я тебе?» и «так как тебе позвонить?». Но непонятно было, как это проделать в компании Дин, да и вообще в этом периоде жизни… Валера… угроза СПИДа… и незапланированных близких отношений… и эта натужно завышенная планка, как много времени теперь приходится тратить, чтоб соответствовал, чтоб интеллектуал, чтоб породистый, чтоб хорош собой, умен, чуток, да еще чтоб не неудачник, у неудачников даже при бычьей потенции в постели с успешной бабой начинаются проблемы… ЦДРИ так ЦДРИ.

Обсиженный мужиками с пивными кружками дворик и злобные бабки на входе.

– Все было не так. Все было по-другому, – забеспокоилась Дин, ей доставляли физические муки архитектурно-восстановительные достижения, отнимавшие прошлое по кусочку, – вход был на Пушечную улицу, к «Детскому миру»!

– Перестройка, мэм, – напомнила я.

– Вы к кому? – спросили старушки-церберы.

– Я так думаю, что к себе, – сказала я, протянув членский билет Союза художников.

– Дом закрыт, – ответили они.

– А кто в таком случае эти люди? – спросила я по поводу стайки новых русских, обжимавшихся у входа в каминную с девицами-мутантами, две трети туловищ которых составляли ноги. Чисто изобразительно мне всегда было непонятно, где у них золотое сечение.

– Там вечер художника.

– Мне нельзя пройти на вечер художника? – изумилась я.

– Нельзя, вечер платный, – ответили старушки с почтением.

– Как фамилия художника? – потребовала я.

– Коммерческая тайна, – потупились старушки. Надо же, какую фразу выучили в свои семьдесят.

– Но могу я, работница искусства, хотя бы выпить кофе в Центральном доме работников искусств?

– Не можете. Бар закрыт за неуплату, – парировали старушки.

– Хорошо, могу я хотя бы от вас позвонить? – взмолилась я.

– Не можете, – торжествующе откликнулись старушки, – телефоны отключены за неуплату.

– Ущипни меня, по-моему, я сплю, – сказала Дин.

– Пошли, – двинулась я, чувствуя себя полной идиоткой. Все это было похоже на инсценировку распада, сделанную специально для приезда Дин.

– Выйдете из двери и направо. Там иностранный буфет, – жалостливо сказала одна из старушек нам в спину.

– Как это?

– Пойдете по лесенке там, где был раньше ресторан ЦДРИ, там иностранцы заведенье открыли, только вход снаружи пристроили, – забубнила старушка. – Вот пока вы, художники и артисты всякие, не чешетесь, весь ваш дом разворовали, старая директор полдома бандитам сдала, новый директор воюет, но молодой он, сомнут его, все видют и никакой управы, вот раньше был порядок, а теперь что хочут, то и творят…

Мы поднялись по лесенке, попали в шумный пивной канадский бар, взяли по стакану пива и пристроились в уголке. Ощущение было странное. Головой я понимала, что это та же самая пространственная точка, в которой два года тому назад у меня был банкет после выставки. И на этом банкете неуклюжий Пирогов опрокинул поднос с бокалами, и официантка выметала гору стекла, а все хохотали: «К счастью! Ермаковой теперь много счастья привалит…» И мои девчонки сидели с совершенно взрослым видом, и за ними на полном серьезе ухаживали старые козлы…