Не составляют ли просвещенный «космополитизм» философии Просвещения или же эссе Иммануила Канта, в которых он размышляет о всеобщем мире и которые послужили источником вдохновения для Лиги Наций, а потом и для ООН, другого, более прочного и более приемлемого основания для попыток создания всеобщей международной морали[201]? Это мы увидим в последней главе и в заключении к этой книге, но перед этим нам следует изучить внутренние связи двух политических и религиозных кризисов, сотрясающих монотеистические общества.

На пороге XXI века религия и её авторитет оказались в центре споров, так же как проблема индивидуальной свободы, носителем которой себя считает Запад. Далеко не очевидно то, что может возникнуть новый порядок, который установит мир на всей планете в отсутствие какого-либо консенсуса по системе политических ценностей, способной организовать отношения между обществами и индивидуумами, между коллективным и индивидуальным, наконец, между различными формами власти и авторитета в мире, стремящемся к устойчивости, которой у него и ранее никогда не было.

Отметим, что эти вопросы, занимающие сегодня центральное место в европейском сознании, остаются чуждыми для всего остального мира. Хотя они, несомненно, могут затронуть общества арабского Ближнего Востока, турецкое или иранское общество, поскольку последние находятся в конфликтных отношениях с государством Израиль, этого нельзя сказать об Африке южнее Сахары, Индийском полуострове или о мире Дальнего Востока, где практикуются религии, совершенно чуждые и библейской культуре, и понятию Откровения, неотъемлемому от монотеистических религий.

Как мы уже видели, обращение к религиозности чаще всего выдаёт кризис легитимности политической власти. Но значительно реже выявляется кризис самой религиозности, который заставляет религиозную власть искать помощи у власти политической в надежде, что так она сможет справиться со своим собственным кризисом. Думается, этот двойной кризис поражает главным образом общества с монотеистической религиозной традицией, то есть исламский, христианский и иудейский мир, в котором религиозно-политическое напряжение постоянно усиливается, приводя к беспорядкам, разногласиям и зачастую насилию. Новая «философская мода», которая захватила наш культурный универсум и пытается в качестве доктринальной теории и новой идеологии закрепить легитимность этого беспорядка, – это, конечно, теория «войны цивилизаций», понимаемой в смысле войны религиозной и культурной. В этой теории главным конфликтом XXI века оказывается уже не столкновение больших национализмов, которое началось еще в XIX веке, а потом продолжилось и взорвалось в двух мировых войнах XX века; и не противостояние двух ведущих светских идеологий, либерального капитализма и социализма, которое получило выражение в холодной войне второй половины XX века. Главный конфликт, как утверждают, – тот, в котором противопоставляются друг другу иудео-христианский, либеральный, толерантный и открытый мир, носитель и светоч прогресса, и мир ислама – отсталый, авторитарный, воинственный и замкнутый в самом себе.

Действительно, внутри мира монотеистических обществ со всеми их вариациями и различиями, присутствующими в каждой из рассматриваемой групп (иудаистской, мусульманской или христианской), формируется особая, одновременно религиозная и политическая мораль, что приводит к упрощённой рационализации того сложного разлагающего воздействия, которое оказал модерн, и которое мы анализировали в предыдущих главах. Обращение к религиозности – будь то в иудаизме, исламе или новой цивилизационной идеологии иудео-христианства, – является, похоже, всего лишь следствием этого кризиса, новым, больше политическим, чем религиозным, этапом распада традиционной матрицы авторитета как внутри наций, так и в их внешних отношениях. Интенсивное политическое применение религии в рамках холодной войны, которое осуществлялось благодаря мобилизации польского католицизма, фундаменталистского саудовского и пакистанского ислама или же «израилизированного» иудаизма, привело, в конечном счёте, к обострению кризиса всех трёх монотеистических религий и, соответственно, к беспримерной политической путанице в восприятии новых беспорядков, возникающих в мире.

Возрождение террористических угроз, характерных для XIX века и приведших, особенно в России и на Балканах, к быстрому и кровопролитному распаду Югославии, войны в Афганистане и Ираке, рост власти США как единственного полюса морального, политического и военного авторитета в мире, при том, что США утверждают себя как нацию верующих: всё это весьма тревожные явления, выражающие двойной – религиозный и политический кризис – распространившийся среди монотеистических обществ. Общества, где господствуют религии, основанные на этике, аскезе и созерцании, например в Китае, на Индокитайском полуострове или в Японии, до сего момента оставались, похоже, невосприимчивы к этому злу. Индия, которая давно сумела приспособиться к религиозному плюрализму, в частности, сперва к плюрализму ведизма и буддизма, а затем ислама и индуизма, столкнулась с симптомами этого кризиса, но в весьма ограниченном масштабе – в них нашли выражение последствия откола Пакистана в 1947 году и пролонгация кризиса в Кашмире.

Впрочем, довольно трудно в анализе, которым мы здесь будем заниматься, отделить собственно религиозную составляющую кризиса от её многосторонних политических проявлений. И правда, всё дело именно в политическом использовании религиозности; последним из подтверждений этому является применение религиозности в период последних пятидесяти лет. Это применение, как мы увидим, обостряет кризис власти, вызванный крушением традиции и провоцирует беспорядочные, блуждающие изменения в способе выражения самой религиозной веры. И если эта линия развития особенно хорошо просматривается в мусульманской религии, не в меньшей мере присутствует она и в христианстве или иудаизме. Политическая составляющая отвечает за религиозный кризис и оставляет на нём свой глубокий отпечаток; в свою очередь религиозный кризис распространяется на политическую составляющую и влияет на политический кризис, определяя его в культурном, психологическом и социальном плане.

Как мы уже показывали в другой работе, библейский архетип (единственный бог, один пророк или мессия, Откровение всеобщего значения) оставил неизгладимый след на деятельности обществ, которые были подчинены той или иной версии монотеизма (иудаизму, христианству или исламу): разделение религиозного и политического, которое, как считали сторонники философии Просвещения и Французской революции, было полностью завершено к началу XX века (высшей точкой этого процесса можно считать французский закон 1905 года), оказалось иллюзией[202]. В действительности, так называемые «секуляризированные» общества по-прежнему приводились в движение архетипом единого идеала, миссии, которая требует всемирного провозвестия, откровения философского или политического порядка, страстного поиска и открытия «обетованной земли».