Мир почувствовал это сразу. Он стиснул меня в сильных объятиях и уложил на спину. Больничная палата с отмытым кафелем на стенах превратилась в хрустальный зал, полный горящих свечей и неслышной прекрасной музыки. Узкая койка стала грудой розовых лепестков, разбросанных по атласным простыням. Я была богиней, Мир был небожителем. Так продолжалось ровно сто лет. На сто первый год абсолютное наслаждение захватило все мое существо. Я вскрикнула, Мир самодовольно рассмеялся. Открыв глаза, мы очутились на земле. Но это была уже другая земля.

Глядя на растрепанного Мира, который снова схватился за сигарету, я размышляла о своей собственной глупости. Что же я делала раньше, весь последний год? Как же давно мы не любили друг друга! Как много времени прошло впустую! Как я могла так отдалиться от него, как он мог! Зачем же я жила, не любя, не страдая, зачем же тогда? Разве все обиды в мире стоят одной ночи любви? Почему я не умерла много лет назад, приехав из России, здесь, в этой же клинике, когда меня обкалывали успокоительным и пичкали снотворным? Лучше бы я умерла! А теперь я в больничной палате после пустоты и с пустотой в душе пытаюсь за несколько часов прожить те упущенные годы. Он был рядом, а я не видела, он ходил, говорил, дышал, он был! Теперь его не будет, и что тогда?

Чуть позже Мир лежал, обняв меня за голые ноги, положив тяжелую голову мне на живот, и говорил:

— Не думай, что я совсем ничего не чувствовал к тебе все это время. Я заметил тебя еще тогда, у Марковых, на именинах моей бывшей тещи. Ты была такая… хрупкая. У тебя были такие испуганные глаза.

— Я влюбилась в тебя с первого взгляда. Меня это потрясло тогда. Я думала, что никогда не буду с тобой. — Такие далекие воспоминания вызывали у меня даже не ностальгию, а очень отдаленную, акварельно-прозрачную печаль. Мир продолжал:

— А потом, на квартире Эллы, я узнал, что такое секс с любящей женщиной. И это потрясло меня.

— Хотелось бы узнать, что такое секс с любящим мужчиной! — все же не удержалась я. Он отвел глаза.

— Я пытался дать тебе все, что мог. Просто не умею любить. Постоянно говорил себе, что надо быть ближе к тебе, надо отвечать на твои чувства, и — все откладывал. И дело, моя работа увлекала меня больше, чем что-либо в мире! Именно в этом я был собой, я был счастлив.

Пока он говорил обо мне, слова капали с его губ, как драгоценный эликсир для меня. Они питали воскресшее чувство. Но этих капель было так мало! Зато о своем бизнесе Мир разливался соловьем. Он неисправим. Сколько бы дней жизни ему ни оставалось, сколько бы минут ни оставалось, он будет говорить о деле. Испытав легкое раздражение, я уже собиралась спихнуть его голову с себя и встать. Но он, видимо почувствовав перемену в моем настроении, снова сменил тему. Я замерла, боясь вспугнуть разговор.

— Мне было приятно, что ты интересуешься моими делами, помогаешь всем, чем можешь. Мне нравилось твое присутствие в офисе. Я мог говорить с тобой и определяться в решении. В самом начале, когда мы приехали в Париж, я и не предполагал, насколько чужим буду здесь. Было очень трудно, почти не зная языка, мало разбираясь в традициях, привычках, вести дела с французами. Они смотрели на меня, как на дикаря. Они не доверяли мне. В какой-то момент я собирался закрывать предприятие, понимая, насколько малы шансы для его развития. Мне удавалось зарабатывать хорошие деньги, но вот идти дальше было почти невозможно. А ты была рядом, ты ни минуты не сомневалась во мне, ты была таким же потерянным, немым ребенком в этом чертовом городе. И, кроме меня, у тебя никого не было. Я должен был преодолеть все. Вот так я привязался к тебе по-настоящему.

— Мир, но почему же ты женился на мне тогда, после смерти Жоры?

Он помолчал, возможно, теперь ему необходимо было как следует покопаться в памяти, чтобы восстановить такие мелкие детали своего прошлого. Потом Мир приподнялся на локтях, причем я еле сдержала вздох облегчения — все же он был очень тяжелый, и сказал:

— Наверно, из-за этой твоей хрупкости. Казалось, оставь тебя одну, и ты совсем заблудишься в жизни. А чего стоила твоя привычка напиваться и резать вены!

От его улыбки, от воспоминаний, от близости разлуки, вечной разлуки, от всего этого разговора у меня немного закружилась голова и кольнуло где-то слева. Я достала из-за матраса закатившуюся бутылку с приторным клубничным ликером и как следует приложилась к горлышку. Мир взял ликер у меня из рук, понюхал, поморщился, но тоже сделал добрый глоток.

— Лена, я хочу попросить тебя не делать этого больше. После моей смерти какое-то время тебе будет очень тяжело, но помни — время лечит. Не делай глупостей. Ты получишь конверт, и там будет расписано до мелочей, чем тебе надо будет заняться. Сделай все как надо. Обещай это сейчас.

И тут я все же сбросила его с себя, встала с кровати, вытащила сигарету из пачки. У меня возникло такое знакомое чувство раздражения, как бывало всегда, когда он начинал играть мной. Теперь это! Я должна буду жить, чтобы выполнить его распоряжения. А как я буду жить, ему не важно!

— Ты не понимаешь, о чем просишь. — Я нервно засмеялась. — Зачем ты вообще все это затеял?

— Что затеял?

— Не корчи из себя идиота! Зачем ты соблазнил меня и травишь душу всеми этими воспоминаниями? Я была почти спокойна. Я была почти готова. Я давно похоронила, думала, что похоронила, всю эту чертову любовь! А что теперь? Ты понял, всегда знал, что мне слова твоего достаточно, чтобы прыгнуть с небоскреба! Как я теперь выдержу… Ты же умирать собрался, а не в командировку!

Он полулежал на кровати, опираясь на локоть, и наблюдал за мной и моими перемещениями. Я остановилась напротив его глаз и немного наклонилась к нему, чтобы он понял, насколько важны мои слова сейчас:

— Ты снова пытаешься манипулировать мной, привязать меня, заставить выполнить свою волю. Ты совершил чудо: я вновь влюбилась за это утро, но я поступлю так, как захочу.

Он сел, спустил голые ноги с кровати, привлек меня к себе. Мое тело предательски дрогнуло. Никакая сила воли не помешала прижаться к обнаженной коже Мира и насладиться этим ощущением. Змей-искуситель сказал:

— Милая, родная моя, у меня ведь нет никого, кроме тебя. У меня нет детей, у меня нет родителей. Я уйду — и меня забудут. Только ты продлишь мою жизнь, если будешь жить сама и помнить меня, и выполнишь мою волю. Это называется «последняя воля». Прошу тебя.

Боль в левом боку становилась все ощутимее. Я стала задыхаться.

— Завтра, — решила я. — Завтра поговорим, не сейчас. Мне что-то нехорошо.

Я высвободилась из рук Мира. Левый бок уже просто не давал мне разогнуться. Одеваясь, я постанывала, но все же успевала затягиваться сигаретой. Мне казалось, что если успокоиться, то все пройдет. На Мира я больше не смотрела. Это было выше моих сил.

В коридоре, почти возле двери, стоял доктор Мортон. Я поздоровалась.

— Здравствуйте, Элен. Пойдемте со мной, в мой кабинет. Нам надо серьезно поговорить. Что это с вами, вы хромаете?