– Ну, да на свою личную жизнь у тебя время находится, – тонко улыбнулась Анастасия Леонидовна. – Как от слухов ни отмахивайся – все равно доползут.

– Ты о чем? – опешил Черногоров.

– О твоих отношениях с Зинаидой, как ее там?.. Сергеевной, кажется.

Кирилл Петрович побагровел.

– Не оправдывайся, я не ревную, – поспешно заверила мужа Анастасия Леонидовна. – Значит, так надо. Ты – аскетичный солдат партии, я – аскетичная жена. На том и порешим. Договоримся об одном: твоя работа не должна затрагивать нашу с Полиной личную жизнь.

– Во-на как! – протянул Черногоров.

– Не пойми превратно. Мы с дочерью волей или неволей втянуты в круговорот твоей службы. Нам многое запрещается, потому что мы – члены семьи полпреда ГПУ; мы вечно под пристальным надзором…

– Хм, это – для вашей же безопасности…

– Мы в ней не нуждаемся.

– Чего же вы хотите? – деловито справился Черногоров.

– Например, поехать навестить мою сестру Надежду. Полюшка не видела тетю с тринадцатого года! Посмотрим Европу, Париж, развеемся. Да и ты от нас отдохнешь. Поедем мы тихо, как частные лица. Твоя репутация нисколько не пострадает.

– Рябинина захватите, бабушку с дедушкой, сувенирчики, – ехидно заметил Кирилл Петрович. – До чего же сильны в тебе, Настя, гнилые дворянские замашки! Смотреть тошно. Однако цербером меня выставлять не стоит – я, в сущности, не против. Валяйте к тетке на сколько пожелаете.

Анастасия Леонидовна бросила взгляд на настенный календарь:

– В зиму мы, конечно, не двинемся, а вот весной – пожалуй. Завтра же напишу сестре.

Доктор Решетилов невольно вздрогнул, услышав о прибытии московского поезда. Он поспешил на перрон, лелея в душе робкую надежду, что так нежелательные для него гости все же не приедут.

Не найдя среди пассажиров Якушкина, Александр Никанорович обрадовался и собирался уже бежать назад к пролетке, когда из дверей второго вагона появился высокий гражданин в очках. Решетилов горестно вздохнул и, изобразив благостную мину, поспешил навстречу.

Профессор химии Модест Романович Якушкин оглядывался по сторонам и пока друга не замечал. Это был внушительного вида мужчина с крупной лысой головой, плавно переходящей в мощную шею. Хрупкие очки совсем не шли к его мясистому носу и нависшему бронеподобному лбу, казались крохотными и несуразными. Студенты окрестили Якушкина «Старым педантом», хотя ему, как и Решетилову, еще не исполнилось пятидесяти.

Бодрящий октябрьский ветерок забрался под распахнутое серое пальто Модеста Романовича, он поежился, надел шляпу и наконец увидел Решетилова.

– А вот и Саша! – воскликнул Якушкин и, бросив наземь желтой кожи чемодан, обнял доктора.

Друзья троекратно расцеловались, обменявшись привычными приветствиями.

– Тут, Сашенька, спутник мой, – опомнился Якушкин и поманил среднего роста военного. – Рекомендую: Ковалец Нестор Захарыч, будущее русской военной мысли и прекрасный, верный России человек.

Ковалец козырнул и протянул руку. Решетилов с поклоном ответил на рукопожатие и пристально осмотрел гостя.

Он походил на большого красноармейского начальника из «бывших». Именно таким служакам, вчерашним офицерам царской армии, война, рвение и лояльность к новой власти позволили сделать головокружительную карьеру. К тридцати шести годам Ковалец (еще восемь лет назад обычный пехотный капитан) дослужился до чина комкора и вот уже третий год преподавал тактику в военной академии РККА. Внешность Нестора Захаровича не производила особого впечатления – гладко выскобленное скуластое лицо и глубоко посаженные зеленые глаза; капризно поджатые губы скорее говорили о чванстве и еле прикрытой гордыне.

…Отвечая на положенные вопросы Якушкина о собственном здоровье и успехах дочери, Решетилов повел гостей к пролетке.

Александр Никанорович очень хотел уйти от разговоров о политике и собирался занять москвичей всевозможными прогулками по городу, посещением ресторанов и длинными домашними обедами.

Поначалу план исполнялся – весь первый день гости провели в развлечениях. Однако утром субботы Якушкин недвусмысленно намекнул, что желал бы увидеться с теми, кому «глубоко претит большевистский гнет». Решетилов попытался увильнуть, сказав, что таковых уже не имеется, но Модест Романович пригрозил «смертельно обидеться». Скрепя сердце Александр Никанорович обещал к завтрашнему ужину пригласить некоторых людей, «известных своим критическим отношением к власти».

* * *

Воскресным вечером за ужином у Решетилова собралось пятеро. Были приглашены университетский профессор Зябловский и заведующий Публичной библиотекой Фунцев.

Выбор Решетилова пал на них не случайно – оба считались в городе записными карбонариями и последовательными критиками Советской власти.

Василий Филиппович Зябловский еще в молодости слыл за вольнодумца и неоднократно «ходил в народ». Уже будучи профессором истории, протестуя против самодержавия, он «тысячу раз», как говорили, отказывался от кафедры и столько же раз возвращался. Зябловский откровенно гордился тем, что на протяжении долгих лет не изменил идеалам «крестьянского социализма». Сам внешний облик семидесятидевятилетнего старца подтверждал его приверженность взглядам народников – Василий Филиппович носил бороду лопатой, спутанные космы до плеч и русские длиннополые сюртуки. Невзирая на преклонный возраст, Зябловский держался молодцом, – спящие студенты не могли укрыться от острого глаза профессора даже на задних скамейках аудиторий.

Решетилов хорошо знал репутацию Зябловского, как, впрочем, и то, что и «охранное отделение», и ЧК, и ГПУ относились к старику довольно снисходительно. При всем своем «народничестве» Василий Филиппович категорично не принимал террора, выступая за конструктивную критику и просвещение угнетенных масс. Несмотря на свою более чем полувековую оппозицию к власть предержащим и негласный полицейский надзор аж с 1874 года, Зябловский провел собственно в тюрьме не более трех лет. Жандармы предпочитали сажать профессора под домашний арест либо высылать в деревню, что для старого пропагандиста было смерти подобно.

Жена не хотела слушать лекций Зябловского о «неправдах российских» и молча запиралась в спальне; кухарка Антонина предупредительно бралась за кочергу; дворовым в имении только на неделю хватало терпения слушать барина. Так что вскоре после заключения под арест профессор писал полицмейстеру, уверяя «его высокоблагородие» в собственной горячности и обещая вести себя прилично. В подобных случаях полицмейстер благосклонно прощал «старого крамольника», неизменно повторяя подчиненным: «Не бойтесь, господа, брехучей собаки; от нее, право, вред невелик!»

Решетилов имел схожее с «его высокоблагородием» мнение, поэтому и пригласил Зябловского.

Другой представитель губернского вольнодумства, Сидор Сидорович Фунцев, слыл известным заговорщиком, об удачливости которого в среде пугливой городской интеллигенции слагали легенды. Если до октября 1917-го Фунцев не отличался пристрастием к различного рода «идеям» и вместе с земством занимался обустройством Публичной библиотеки, то после пролетарской революции, по слухам, успел побывать во всех тайных союзах. Однако наверняка сказать что-либо никто не мог. Знали только о возглавляемом Сидором Сидоровичем «Кружке словесности», где за чаепитием велись откровенные дискуссии по злободневным вопросам.