— Оливер! — рявкнул юрист.

— Малыш, — обратился Майер к Шандорфу, — он тебе не отец. Он не ударит тебя, я ему не дам.

— Она не хотела пойти со мной.

Лунд кивнула:

— И что ты сделал?

— Обозвал ее несколько раз… И больше никогда ее не видел.

Она собрала свои бумаги:

— Спасибо, это все.

В коридоре Лунд остановилась в задумчивости:

— У Нанны был кто-то. Он подарил ей дорогие сапоги, о которых никто не знал.

— Их мог купить Оливер, — нетерпеливо воскликнул Майер. — Он врет. Может, у нее с ним было свидание.

— Здесь что-то не так.

— Здесь что-то не так, — пробормотал он, потянувшись за сигаретами.

— Не курите здесь, — приказала она. — Я уже вас просила.

— Я скажу вам, что здесь не так, Лунд. Вы. Вы здесь уже так давно сидите, что стали мебелью. Думаете, никто никогда не сможет вас заменить. Вот что не так — вы.

И он закурил. Выдул дым под потолок. Закашлялся. Сказал:

— Мой кабинет. Мой.

В дверь просунул голову Свендсен:

— Звонили криминалисты. Отпечатки из бойлерной грязные. Сегодня результатов анализа ДНК не будет.

Лунд ничего не сказала. Стала рассматривать фотографии сапог на своем столе.

— Хорошо, — ответил Свендсену Майер. — Придется вернуться в квартиру парней.

Свендсен вздохнул:

— Мы же там целую ночь проторчали.

— Мы плохо искали.

Они ушли. Лунд смотрела на сапоги. Зазвонил телефон. Это был судмедэксперт, он хотел поговорить с ней.

Пернилле сидела в квартире наедине с цветами, полицейскими метками и одеждой Нанны. И ждала.

К полудню она была близка к безумию. Поэтому она поехала в гимназию, поговорила со смущенной директрисой, потом нашла того приятного, спокойного, с грустными глазами учителя Раму.

И узнала только одно: Оливер Шандорф и Йеппе Хальд провели ночь за решеткой.

Потом она ждала в пустом кабинете, слушая юные голоса, звучавшие в коридоре, мечтая узнать среди них звонкий голос Нанны. Ждала, пока не появилась Лиза Расмуссен. Зареванная, она бросилась прямо в раскрытые объятия бежевого плаща Пернилле, ее трясло от рыданий, она всхлипывала, как маленькая девочка.

У нее были такие же светлые волосы, как у Нанны. Пернилле целовала их, зная, что не следует делать этого. Они были подругами, почти сестрами. Эти две девочки…

Пернилле отпустила девушку, улыбнулась, перестала пытаться назвать словами то, что было выше понимания. Ребенок — это краткая и благословенная интерлюдия долга, а не твоя собственность. Она понятия не имела, что делала Нанна за пределами их квартирки над гаражом. И не спрашивала. Старалась не думать об этом.

А Лиза знала. Эта невысокая, слегка полноватая девушка изо всех сил стремилась быть такой же красивой и умной, как Нанна, и так никогда и не преуспела ни в одном, ни в другом. Лиза утерла глаза, встала перед ней неловко, как будто уже хотела уйти.

— Есть кое-что… — сказала Пернилле. — Есть кое-что, чего я не понимаю.

Молчание. Девушка переминалась с ноги на ногу.

— Нанна была чем-то огорчена?

Лиза помотала головой.

— А Оливер? Он как-то замешан в этом?

— Нет.

Капризные подростковые нотки в голосе.

— Тогда почему полиция все время про него спрашивает? Почему, Лиза?

Она прислонилась к столу, перебирая что-то руками у себя за спиной, протянула недовольно:

— Не знаю я.

Пернилле вспомнила о той женщине-полицейском, Лунд, о ее немногословной настойчивости. Вспомнила ее большие сияющие глаза, которые, казалось, ни на миг не переставали смотреть.

— Вы пошли на вечеринку вместе. Она что-нибудь говорила? Она не казалась… — Слова. Простые слова. Простые вопросы. Как у Лунд. — Она не казалась не такой, как всегда?

— Нет. Она ничего не говорила. Она была… просто Нанна.

Только не рассердиться, убеждала себя Пернилле. Только не произнести то, что в голове… Ты маленькая несносная лгунья, и это написано на твоем некрасивом толстом лице.

— Почему она сказала, что после вечеринки пойдет к тебе?

Девушка затрясла головой, как плохая актриса в плохой пьесе:

— Я не знаю.

— Вы же подруги, — продолжала Пернилле, думая: не слишком ли сильно она давит? Не кажется ли сумасшедшей? Злой? И все же сказала: — Вы подруги. Она бы обязательно рассказала тебе о своих планах. — Слова звучали все громче, все быстрее: — Она бы поделилась с тобой, если бы что-то случилось!

— Пернилле, ничего она мне не говорила, честное слово.

Схватить ее, вытрясти из девчонки правду. Заорать на нее. Пока она не скажет… Что?

— Может, она сердилась? — спросила Пернилле. — На меня?

— Не знаю.

— Ты должна мне сказать! — крикнула она срывающимся голосом. — Это важно!

Лиза не шевелилась, только с каждым сердитым словом, брошенным в нее, становилась все спокойнее и неприступнее.

— Она… ничего… не… говорила.

Сжав девушку за плечи, Пернилле впилась взглядом в эти дерзкие глупые глаза:

— Скажи мне!

— Мне нечего вам сказать, — ответила Лиза ровным бесцветным голосом. — На вас она не сердилась. Правда.

— Тогда что произошло? — взвизгнула Пернилле, готовая ударить девчонку. — Что с ней произошло?

Лиза стояла с вызывающим видом, словно говоря: ну давайте, сделайте это. Ударьте меня. Это ничего не изменит. Нанна все равно не вернется.

Пернилле всхлипнула, вытерла слезы, вышла в коридор. Остановилась у цветов и фотографий в раздевалке. Алтарь Нанны.

Она села на скамейку напротив. Третий день. Лепестки осыпаются. Записки выпадают из букетов. Все уходит в неведомую серую даль за пределами человеческого зрения.

Она подняла ближайший листок бумаги. Детский почерк. «Мы тебя никогда не забудем».

Но вы забудете, думала Пернилле. Вы все забудете ее. Даже Лунд когда-нибудь забудет. Даже Тайс, если только у него получится, направит свою безграничную, бесформенную любовь на мальчиков, Антона и Эмиля, в надежде, что их детские личики скроют память о Нанне, что преданность вытеснит боль.

Вокруг нее мелькали фигуры — тащили портфели, натягивали куртки, обменивались книгами, переговаривались.

Она смотрела и слушала. В этих скучных серых коридорах недавно ходила и ее дочь. В каком-то смысле до сих пор ходит — в воображении Пернилле, и оттого боль еще острее. Почему горе вызывает такую нестерпимую физическую боль, ведь это всего лишь пустота? Почему же она ощущала его всем своим телом? Нанна потеряна. Украдена у нее. И пока вор не пойман, пока его деяние не раскрыто, ее смерть будет угнетать их всех, как темная злая болезнь. До тех пор они будут заперты в настоящем.