— Зачем? Почему он не расправился с ней, как и с Пауэллом?

— А я откуда знаю? Может, не осмелился. А может, что-нибудь задумал. Иногда, когда у них в руке револьвер и перед ними красивая девушка, им приходят в голову разные мысли.

— Спасибо, — сказал Гант. — Теперь я знаю, что волноваться нечего. Большое спасибо.

Чессер вздохнул:

— Сели бы вы все же. Все равно нам нечего делать — только ждать.

Гант сел и стал тереть лоб ладонью.

Чессер наконец отвел взгляд от потолка и поглядел на него.

— Кто она вам? — спросил он. — Ваша девушка?

— Нет, — ответил Гант. Он вспомнил письмо, которое прочитал в комнате Эллен. — Нет, у нее есть парень в Висконсине.

Машина неслась за устремленным вперед островком света фар, ритмично постукивая на заасфальтированных швах в бетонном шоссе. Светящаяся стрелка спидометра держалась на пятидесяти милях. Его нога на акселераторе была тверда, как нога статуи.

Он управлял машиной левой рукой, иногда чуть-чуть поворачивая руль вправо или влево — чтобы разбить усыпляющий ритм шоссе. Эллен забилась подальше от него к дверце со своей стороны. Ее тело было словно скручено в тугой жгут, глаза потерянно смотрели на упавшие на колени руки, в которых она теребила носовой платок. На сиденье между ними лежала его правая рука в перчатке. Револьвер, который он держал в ней, был нацелен в бедро Эллен.

Она долго плакала, издавая полузадушенные стоны раненого животного: слез почти не было — были стоны и конвульсивная дрожь.

Он ей все рассказал ожесточенным голосом, поглядывая на ее позеленевшее от зеленых огоньков на панели лицо. Время от времени он как бы в нерешительности умолкал, точно солдат-отпускник, рассказывающий, как он заработал свои медали, прежде чем описать своим слушателям, как его штык распорол живот врага. Но потом он все равно об этом рассказывает, — они ведь хотят знать! — рассказывает с раздражением и некоторым презрением к изнеженным городским жителям, которым никогда не приходилось вспарывать чей-либо живот. И он рассказал Эллен о капсулах, и о том, что произошло на крыше, и о том, почему ему было необходимо убить Дороти и почему потом сама логика подсказала, что ему надо перевестись в Колдвелл и начать ухаживать за ней, Эллен, о вкусах и пристрастиях которой он знал из рассказов Дороти. Он знал, как изобразить из себя человека, которого она ждала всю жизнь. Завоевание девушки, над которой он имел такое преимущество, не только отвечало требованиям логики, но и доставляло ему какое-то злорадное удовлетворение, как бы компенсируя неудачу с ее сестрой. Какое это было самовосхваление, какое пренебрежение к законам, как одобрительно он похлопывал самого себя по плечу, как презирал эту девушку, в ужасе закрывающую рукой рот. Жизнь преподносила все на серебряном блюдечке; она не знала, каково жить на раскачивающихся мостках, под которыми зияло поражение в жизни, что значило дюйм за дюймом пробираться к твердой почве успеха, до которого было еще так далеко.

Она слушала, ощущая боком дуло его револьвера. Это давление было болезненным только поначалу, а потом вся левая сторона у нее онемела, словно уже умерла, словно смерть от револьвера приходила не быстрой пулей, а онемением, медленно распространяющимся от того места, куда упиралось дуло. Она слушала и плакала; ей было противно и страшно, и она никак иначе не могла выразить эти чувства. Ей сжимало горло, она стонала, как раненое животное: слез почти не было — были стоны и конвульсивная дрожь.

А затем она замолчала и только с отчаянием глядела на свои руки, теребившие носовой платок.

— Я же тебе говорил, что не надо туда ехать, — с какой-то обидой говорил он. — Я умолял тебя остаться в Колдвелле. Разве не так? — Он поглядел на нее, словно ожидая, что она подтвердит его слова. — Так нет же! Тебе надо было разыгрывать из себя ищейку. Теперь ты поняла, что ожидает доморощенных ищеек. — Он посмотрел вперед на шоссе. — Если бы ты только знала, что я пережил начиная с понедельника.

Он заскрипел зубами, вспомнив, как после звонка Эллен утром в понедельник под ним словно разверзлась пропасть. «Дороти не могла покончить с собой. Я еду в Блю-Ривер!» Он вспомнил, как помчался на вокзал, как едва застал ее перед отправкой поезда, как отчаянно и бесполезно умолял никуда не ездить. Но нет, она села в поезд. «Я тебе напишу и все объясню». И он остался стоять на платформе, глядя, как уходит поезд. На лбу у него выступил пот. Его одолевал страх. Ему делалось тошно при одном воспоминании об этом.

Эллен что-то тихо проговорила.

— Что?

— Тебя поймают…

Помолчав, он сказал:

— А ты знаешь, сколько преступлений остаются нераскрытыми? Больше пятидесяти процентов! А может, и еще больше. — Помолчав еще несколько мгновений, он продолжал: — Как меня поймают? Отпечатков пальцев я не оставил. Свидетелей не было. Мотив — они о нем не подозревают. Обо мне даже не вспомнят. Револьвер? По пути в Колдвелл я буду пересекать Миссисипи и брошу туда револьвер. Автомобиль? Часа в два или три ночи я припаркую его недалеко от того места, где взял. Полиция решит, что его украли подростки, которым вздумалось покататься. — Он улыбнулся. — Я и вчера вечером сделал то же самое. Я сидел в кино позади тебя и Пауэлла и был за углом, когда он поцеловал тебя на ночь. — Он глянул на нее — как она на это отреагирует? Но Эллен не отреагировала никак. Он опять стал смотреть на дорогу и опять нахмурился. — Твое письмо… Сколько я пережил, пока получил его. Начав его читать, я подумал, что мне ничто не грозит: ты искала какого-то парня, с которым она осенью в одной группе занималась английским. Я же познакомился с ней только в январе — на семинаре по философии. Но потом я понял, кого ты подозреваешь, — того парня, которому она вязала носки, моего предшественника. Мы были с ним в одном семинаре по математике, и он видел меня с Дорри. Я подумал, что ему, наверно, известно мое имя. Я знал, что, если он тебя убедит в своей непричастности… если он упомянет мое имя…

Он вдруг резко нажал ногой на педаль тормоза, и машина со скрином остановилась. Изогнувшись, он левой рукой включил задний ход, затем снова нажал на акселератор, и машина медленно покатилась назад. Справа появились темные очертания приземистого дома позади большой пустой парковки. Фары машины выхватили из темноты вывеску на краю шоссе: «Лилли и Доун — потрясающие бифштексы». Внизу висела вывеска поменьше: «Открывается 15 апреля».

Он включил первую скорость, крутанул руль вправо и нажал на газ. Проехав поперек парковки, он остановился сбоку от приземистого здания, но мотор не выключил. Нажал сигнал — громкий звук прокатился в ночи. Подождал минуту, потом опять нажал сигнал. Ничего не произошло. Нигде не открыли окно, не включили свет.

— Похоже, никого нет дома, — сказал он и выключил фары.

— Пожалуйста… — сказала она, — пожалуйста…

Он в темноте проехал вперед, завернул налево, где асфальт парковки сливался с другой, меньшей площадкой. Широко развернувшись, он почти съехал с асфальта на землю поля, которое простиралось перед ними. Он завершил разворот, пока машина не оказалась повернутой в том направлении, откуда они приехали.