— Иди, Алик, — все так же спокойно повторила она.

— Ты решила… расстаться?

Леля покачала головой:

— Мне нужно побыть одной. Иди пока.

Алик попытался привлечь ее к себе, поцеловать. Но Леля вывернулась:

— Иди, милый.

Надо было и в самом деле сказать ему, чтобы больше не приходил. Но она не смогла.

Уехать. Сейчас нужно было куда-нибудь уехать. И телефонный номер — в черный список. Потыкается-потыкается — и поймет. Да, это, наверное, не совсем честно. Но, в конце концов, она не обязана играть в благородство. Кто-кто, а Алик этого не заслужил.

Леля угрюмо глядела на телефон, где скопилось уже полдюжины неотвеченных вызовов от Дима. Вот, опять… Нет, она не станет брать трубку! Зачем он названивает? Разве не понятно, если она трубку не берет, значит, не хочет с ним разговаривать! Не-хо-чет. Потому что — вот что он себе думает? Раз помог вынырнуть из безнадежно черного отчаяния (да что там помог, прямо-таки за шкирку вытянул, не дал утонуть!), теперь Леля ему по гроб жизни обязана? Мог бы и не вытаскивать! Ну и утонула бы! Может, так оно и лучше было бы. Потому что тогда… тогда она ощущала боль и пустоту. А сейчас… Сейчас ей не больно. И не пусто. Очень странно. Казалось, Алик ей жизненно необходим — как… ну да, как воздух, простите уж за банальность сравнения. Казалось, если он… уйдет… Нет, не уйдет, зачем бы ему уходить, он же влюблен по самую маковку! Не уйдет, а… исчезнет. Как Ленчик. Ленчик, Ленечка, Ленька. Когда он… исчез, в жизни образовалась дыра. В сердце, в душе — в мире! Весь мир стал одной непрерывно ноющей дырой. Алик же… Вот она твердо решила, что не будет больше ни встречаться с ним, ни даже звонить ему. И это… не больно! Испарился и испарился. Как случайный попутчик в поезде.

Да полно, был ли он в Лелю так уж влюблен? И, что еще важнее, была ли Леля в восхитительного этого мальчика влюблена? Потому что ведь и в самом деле — ничего! Ни боли, ни пустоты.

Память привычно (филологическое образование, чтоб ему пропасть!) подсунула подходящую цитату. Марина Цветаева писала кому-то, удостоенному ее мимолетной привязанности: «В моей жизни не будет стула, пустующего Вами». Как просто.

Вот пустота на месте Леньки, хоть и не выматывает уже тягучей невыносимой болью, останется на всю жизнь — на всю, сколько еще у Лели ее впереди. Тридцать лет? Сорок? Пятьдесят? Может, и больше. Мамуля вон собирается минимум до ста «прокряхтеть», говорит, у них в роду сплошь долгожители. И, говорит, никого из своих мужей (нежных, заботливых, очень полезных) она толком не любила. А любила — одного, давным-давно, еще до всяких Питеров. Он повесился по пьяному делу. А мамуля… ну это мамуля, да… не пошла следом за ним. Продолжала жить, родила от очередного мужа Лельку. И всю жизнь — помнила того, единственного.

И Леле, видимо, предстоит… помнить. Нет, теперь ясно, что таблеток она напрасно наглоталась. Нехорошо это. Грех. И первая, самая невыносимая боль — проходит. Остается… что остается? Память? Пустота? Что-то в этом роде. И жить с этой памятью-пустотой вполне можно. Даже удовольствие от такой жизни получать — хоть и осталась где-то там, в глубине души, запертая на двадцать замков пустая комната.

Но вот от восхитительного мальчика Алика никакой пустоты не осталось! Ну, пришел, ну, ушел, подумаешь!

Должно быть, Дим названивает, опасаясь, что Леля сейчас опять ринется в пучину отчаяния и, может, даже начнет в ней тонуть. Вот уж глупости. Утешения Димовы ей сейчас вовсе без надобности. И разговаривать с ним совсем не хочется.

Не хочется, потому что… потому что стыдно. Не так остро и горячо, как после тех таблеток, когда Ульяна прочитала ей — матери, собравшейся бросить своих детей! — суровую нотацию. А как-то меленько стыдно. Словно на званом обеде в посольстве, выходя из туалета, нечаянно заправила подол роскошного вечернего платья в трусы. Даже если посольская обслуга моментально шепнет на ухо о непорядке и ты юркнешь назад, приведешь себя в должный вид, всегда найдется кто-то, это видевший! И не кто-то, а чуть ли не все! И окажись ты хоть богиней красоты и очарования, теперь на каждом мероприятии за спиной будет тянуться мерзкий шепоток: а, это та самая, что платье в трусы заправила.

Не больно и не пусто Леле было — стыдно и неловко. Она чувствовала себя… испачканной. Дим ведь прав насчет Алика оказался…

— Нормальные вериги купить не успел…

Леля вздрогнула так, что едва не прикусила язык.

— Дим? Как? Что ты…

— Вериги, говорю, нормальные купить не успел, вот пока, сойдет, — на пол со звоном высыпалась цепь. — В магазине стройматериалов приобрел. Могу еще хлыст привезти.

— З-зачем? — Цепь Лелю испугала. Точно это была гигантская кобра, готовая на нее наброситься.

— Насколько я тебя знаю, ты сейчас принялась за самобичевание. Ах, как я могла с этим красавчиком связаться! А он… А я…

Леля прижала ко рту ладошку. Даже прикусила сустав указательного пальца.

— Откуда ты… — получилось невнятно, но Дим только усмехнулся.

— Нет, ну была некоторая вероятность, что ты в этого персонажа реально влюбилась — гормоны там, химия, то-се, пятое-десятое. Но ты же умная девочка. Так что рано или поздно все равно бы поняла, что он никто. Пустышка. Не во что там влюбляться.

— Дим, я теперь себя такой дурой чувствую…

— Вот и я о том же. Потому и эти вот «вериги» притащил. Тебе неловко, что ты могла клюнуть на пустышку, ты принялась себя упрекать, казнить, и все такое. Вериги и хлыст — как раз из этой серии. Бить земные поклоны (можешь, кстати, еще коленками на горох встать, весьма проникновенно) и бичевать себя каждый вечер. Ну или каждое утро.

— Ты… ты серьезно?

— Отчасти. Что бичевать себя и цепи носить глупо, это тебе ясно. А мыслями себя бичевать — не глупо?

— Ну…

— И самое главное, — перебил Дим. — Тебе стыдиться-то нечего.

— К-как это? Ульянка позавчера смотрела на меня как на таракана.

— В ресторане-то? Где она этого красавчика супом облила? Молодец, девчонка! Умничка! И не на тебя она «как на таракана» смотрела, а на этого господинчика.

— Откуда ты про ресторан зна…

Договорить она не успела, Дим опять перебил:

— Подумаешь, секрет великий. Ты, кстати, себя идеально повела, так что даже эта дурацкая сценка не должна пробуждать в тебе никаких нехороших чувств. Повторяю, нечего тебе стыдиться.

— Но я же…

— Брось. Если непонятно, давай объясню. Мальчик-раскрасавчик помог тебе вернуться к жизни. И какая разница, пустышка он или кто? Или тебя царапает, что ты ожила? Тебе, случайно, не стыдно за наши прогулки? Когда ты вокруг начала смотреть, радоваться: травинки, листики, цветочки даже, весна, оказывается, как красиво! Ты тогда уже не рыдала, не пялилась себе под ноги тупо: ибо к черту весну, если Леньки рядом нет, — радовалась, что весна. Сама радовалась, независимо от того, есть кто рядом или нет. Не стыдно?