В мозгу зудит нехорошее ощущение. Я хочу, чтобы это не кончалось. Хочу по-прежнему так же нравиться Адаму завтра, если не больше, и хочу его снова увидеть. А так не может быть. Я хочу найти способ сказать об этом, чтобы это не выглядело так, будто я за него цепляюсь, но не знаю, как сложить слова, чтобы они вышли точными и легкими. Я просто…

– Все хорошо? – спрашивает он, отстранившись немного.

Возможно, мои губы неосознанно замедлились или я стала не так настойчиво его обнимать.

– Если не хочешь спешить, все в порядке. Можем просто поболтать, или потусить, или лечь спать, – предлагает он.

– Я… – голос замирает у меня в горле. – Ты мне просто нравишься, вот и все. Надеюсь, ты это понимаешь.

Адам искренне улыбается:

– Ты мне тоже нравишься, Саша.

Он гладит меня по руке, и тут все встает на место. Он меня не бросит. Он завтра не перестанет со мной разговаривать. Он хороший.

Я кладу его ладонь обратно себе на бедро и позволяю его пальцам сомкнуться на кружеве.

– Продолжай.

Еще в полусне я перекатываюсь к теплой широкой груди и кладу бедро поверх его ног. Мне уютно и удобно – ровно три секунды. Потом я полностью открываю глаза. Вместо золотистых светлых волос Джонатана я вижу темную кудрявую голову. Твою мать. Я в спальне Адама, голая, прижимаюсь кожей к чужой коже. Я убираю конечности на свою половину кровати и таращусь в потолок, надеясь не потревожить Адама. Мы еще пока не настолько близки для Утреннего Закидывания Ножек. Это начинается после… после по крайней мере пятого свидания? Я недостаточно знакома с ритмом и правилами новых отношений, в чем есть жестокая ирония, если учесть, что платят мне за то, чтобы я давала людям советы как раз по этим вопросам.

Я пытаюсь снова задремать, чтобы проснуться позже, вместе с Адамом, но у меня слишком колотится сердце, чтобы спать. Мне сдавило грудь и не хватает воздуха, но я боюсь, что он услышит каждый вдох и выдох. Я заставляю себя расслабиться, но это невозможно, когда Адам всего в нескольких дюймах. От него жарко, как от печки, – если бы у печек были загорелые конечности и кустики волос на груди.

Время применить стратегию номер два, то есть тихонько выскользнуть из постели. Я подкрадываюсь к двери в спальню, где, судя по всему, прошлой ночью бросила сумочку, и выуживаю из нее телефон. Просматриваю вчерашние имейлы от Пенелопы. Я уже знаю, что быть с Адамом неправильно; поток писем из «Блаженства» только ухудшает дело.

Адам ворочается.

– Доброутро, – говорит он сонным голосом. – Потрясающе выглядишь.

Я стою с голой попой. Солнечный свет падает сквозь окно над кроватью и освещает меня, как прожектор. Я, стесняясь, провожу по волосам рукой и понимаю, что они превратились в спутанную львиную гриву кудрей. Я говорю «доброе утро» и присаживаюсь, чтобы подобрать с пола белье.

– Не одевайся так сразу. Иди сюда.

– Я не могу, у меня… мне надо.

– Надо так рано уходить? Мне на работу только через… – он смотрит в телефон, лежащий на тумбочке. – Только через полтора часа.

Мне никуда не нужно еще несколько часов, и, господи, гравитация, тянущая меня к нему в постель, так сильна. Я выпускаю из рук белье, втягиваю живот и ныряю обратно в кровать. Он тычется мне в шею, целует. Хочется придумать и сказать что-то умное и крутое, но я могу думать только о том, что это первое утро, когда я проснулась и меня не разорвало в клочья то, что Джонатан не написал эсэмэску «с добрым утром».

– Я очень хорошо провела вчерашний вечер, – говорю я, отважившись посмотреть Адаму в глаза. – Спасибо, что позвал.

– Не благодари. Я рад, что ты пришла.

Он привлекает меня к себе и спрашивает, какие планы на сегодня. Хорошие манеры, наверное, предполагают, что я не скажу ему о необходимости устроить Минди еще одно свидание. Но это все равно, как если кто-то потребует не думать о розовом слоне: я размышляю только об этом.

– Устраиваю Минди свидание с приятелем шурина моего бывшего, – выпаливаю я. – Извини, тебе это, наверное, дико слышать.

Но он смеется:

– Да все в порядке. Я не против. Вообще-то это смешно.

Он целует меня в шею и рассказывает о материале, над которым работает.

Если бы каждый день начинался так, я бы, наверное, меньше пила (и курила бы меньше). Разговор сворачивается, когда Адам начинает меня целовать. Поначалу он нежен, но потом его губы становятся настойчивее. Полчаса спустя мы расплетаем объятия. Я одеваюсь, глядя в стену, чтобы скрыть идиотически широкую улыбку, когда он спрашивает, можем ли мы поскорее снова увидеться.

Когда через час звонит Пенелопа, в животе все так и обрывается. На одну жуткую секунду я уверяюсь, что она знает про нас с Адамом. Матчмейкеры знают все. По крайней мере, хорошие. Но она не произносит его имени. Она хочет дать наводку по поводу моей новой клиентки, Гретхен, которая зарегистрировалась два дня назад и почти сразу попросила, чтобы ее перевели к другому матчмейкеру, потому что Элисон не отвечала на первый имейл целых семь часов. И не важно, что Элисон в Вашингтоне на свадьбе бывшего клиента. Гретхен готова терпеть только тех, кто откликается сразу. И Пенелопа передала ее мне. Ох, Гретхен выслала мне инструкцию по встрече в баре возле ее дома в Кэрролл Гарденс сегодня днем.

Я нарочно прихожу на десять минут раньше, чтобы она с порога не начала меня ненавидеть. Она уже там, конечно; сидит, прямая, как палка, на барном табурете у входа. На ней идеально белые брюки, я такие не носила с тех пор, как в школе меня затравили, пролив на них томатный соус. На безымянном пальце красуется тяжелый перстень с рубином, словно она так и хочет, чтобы ее спросили, не обручальное ли это кольцо.

– Как мило, что вы приехали в мой район! – говорит она, твердо пожимая мне руку.

Будто у меня был выбор. Она каждый слог выговаривает мягко, идеально и точно. Мне кажется, она никогда в жизни не мямлила.

– Вы ведь, наверное, живете на Манхэттене? Девушки любят селиться там, когда только переезжают в Нью-Йорк.

– Я здесь вообще-то уже четыре года, – начинаю объяснять я.

Ненавижу ее за то, что она считает меня какой-то деточкой с трастовым фондом, которая только прибыла в город и каждую субботу опрокидывает «Космополитен» в каком-то запредельно дорогом баре. Гретхен открывает скрипучую стеклянную дверь в патио под открытым небом. Официант в мятой рубашке кладет на стол две барные карты, напечатанные старинным шрифтом. Здесь нет достаточно старых вин, чтобы оправдать такой дизайн, но мы в джентрифицированном Бруклине, поэтому Гретхен заказывает бокал розе с юга Франции, и я прошу то же самое.

– Я так понимаю, вы целый день расспрашиваете людей об их жизни. Поэтому, прежде чем мы перейдем ко мне, я хочу услышать что-нибудь о вас, – щебечет она. – Вы матчмейкер – это, должно быть, так увлекательно.