очень обрадовался, что с ним так хорошо обходятся. Он сказал, что воображал меня гораздо меньше и ростом и годами, но теперь видит, что я уже вполне сознательный. Потом я подал на стол макароны, мы стали завтракать, и мама сказала, что у нас есть фотография, где Сережа и папа сняты вместе.

— Там, на фото, у вас нет усов, а теперь вы с усами. Я потому вас и не узнал. А так непременно узнал бы, — сказал я.

— Я помню, как нас с капитаном снимал один корреспондент, — сказал Сережа. — А ну, Андрюша, покажи мне эту карточку, если она у вас недалеко.

— Недалеко! Я сейчас принесу, — сказал я и пошел в нашу с папой комнату.

Фотография всегда лежит у папы на ночном столике. Я увидел, что папа проснулся и смотрит на меня. Я поздоровался с ним и говорю:

— Ой, папа, кто к нам приехал! Сейчас ты увидишь! Я сейчас тебя одену, только на минуточку уйду — карточку показать одному человеку. — И сам беру со столика фотографию.

Не знаю, что папа подумал, только он вдруг дернулся и забормотал ужасно недовольно.

— Я сейчас ее обратно принесу. Ты не беспокойся, — сказал я.

Но папа не слушал и продолжал громко бормотать.

— Кто это у вас там? — спросил Сережа, прислушиваясь.

— Как кто? Папа, — сказал я.

— Какой то есть папа? — спросил Сережа и даже нахмурился.

— Как какой?! Наш папа… А ваш капитан — Петр Николаевич Сазонов, — сказал я, удивляясь, почему это Сережа не понимает.

Что тут с ним сделалось! Он вскочил со стула, всплеснул руками и закричал:

— Как?! Капитан жив? Не умер?! Голубчики мои! Капитан жив! А я-то, остолоп, сижу, боюсь про него и заговорить. Уверен был, что нет капитана нашего на свете!

От радости Сережа бросился обнимать и меня и маму, стул опрокинул.

— Значит, вы не знали, что Петр Николаевич жив? — спросила мама.

— Не знал, не знал! Я его убитым считал! Голубчики вы мои, ведь я к вам шел — боялся про него и говорить! — повторял Сережа.

Вдруг он спохватился:

— Да что же мы ждем? Он встал, кажется? Скажите ему, ведь и он, небось, обрадуется, когда меня увидит… — И Сережа приоткрыл дверь в соседнюю комнату. — Товарищ капитан, это я, Коробков! Явился из долговременной командировки! Выходите, товарищ капитан! — Он торопливо надел пояс, одернул гимнастерку. — Наш капитан любит, чтобы все аккуратно было…

Мама грустно посмотрела на него:

— Можете не стараться, Сережа. Он все равно не заметит…

— Почему не заметит? Капитан всегда все замечал. Он каждую расстегнутую пуговицу, бывало, видел, — сказал Сережа.

— Бывало…

Мама отвернула лицо. Сережа посмотрел на нас и, видно, что-то понял.

— Что с ним, с капитаном? — торопливо спросил он.

Голос у него стал тревожный.

Нечего делать, пришлось нам рассказать Сереже все с самого начала. Мама показала ему письмо из дома инвалидов и рассказала, как она туда ездила и в каком состоянии привезла папу, как мы за ним ухаживали, — словом, все, все рассказала. И чем дальше она рассказывала, тем все темнее становилось Сережино лицо. В некоторых местах рассказа он брал меня и маму за руки:

— Голубчики вы мои! Бедные мои!

Мама рассказала Сереже про то, как я никуда не ходил, только учился и ухаживал за папой, и Сережа в этом месте положил мне руку на плечо и посмотрел на меня как-то особенно.

Потом мама стала рассказывать про фотографию и про кино, как папа там узнал танки, и в это время из соседней комнаты опять раздалось бормотанье.

— Это папа зовет меня. Хочет, чтоб я его одел и умыл, — сказал я.

10 апреля, через два часа

Я потянул за собой Сережу.

— Пойдемте. При мне он не будет так волноваться. А то он, как увидит военного, так прямо дрожит…

Сережа все-таки опять одернул гимнастерку, и мы с ним и с мамой вошли в папину комнату.

Папа уже сидел на постели и посмотрел на нас с беспокойством. Я подошел к нему, хотел помочь ему еще выше приподняться на подушках, а он как дернется! Вижу — уставился на Сережу, глаза огромные, задрожал, белый стал, как подушка.

— Сережа, он вас боится!

Я положил ему руки на плечи, чтоб успокоить, только он не обратил на меня никакого внимания и продолжал во все глаза смотреть на Сережу. И вдруг подымается с постели, как был, в одном белье, шагает к нам и говорит совсем явственно:

— Се-ре-жа!

Сережа как ринется к нему:

— Заговорил! Заговорил! Голубчики вы мои! Товарищ капитан! — Он схватил папу в охапку, как ребенка, обернулся к нам: — Слышите? Слышите? Он говорит!

Мы с мамой стоим, как во сне, не дышим, не шевелимся: боимся, что нам все это чудится. А папа повторяет все ясней:

— Се-ре-жа! Се-ре-жа!

Мы опомнились, бросились к нему, целуем его, обнимаем, мама плачет от радости:

— Петя, Петя! Наконец-то!

И тут папа повернул голову, посмотрел на маму и сказал:

— Ле-ля.

Что с нами сделалось! Что сделалось! Я, кажется, плакал как маленький, просил папу:

— Папа, папа, посмотри на меня. Скажи и мне что-нибудь… Я тут… Это я, Андрюша…

А сам поворачиваю к себе папину голову, чтобы папа лучше меня видел. Папа посмотрел на меня и сказал:

— Он-дрю-ша.

Я как услышал это «Ондрюша», так еще сильней заплакал. Сережа меня уговаривает:

— Чудак, что ты плачешь? Радоваться надо, а не плакать.

Но я никак не мог остановиться, честное слово. И мне даже не стыдно писать про то, как я плакал.

12 апреля

Три дня Сережа рассказывает нам, как они с папой попали к немцам, но все никак не может досказать. Оказывается, папин танк отправился в разведку в тыл к немцам. Задание папа выполнил, возвращался уже обратно, и вдруг — страшный взрыв — танк напоролся на мину! Стрелок Костя Клинч упал, убитый осколком, Сережу Коробкова оглушило взрывом, и он без сознания свалился на папу. Один папа остался цел. Но танк начал гореть, внутри стало, как в железной печке. Папа понял, что они сгорят живьем. Тогда он решил вылезть из люка и вытащить Сережу.

Кругом был лес, деревья, все казалось спокойно.

Папа подхватил Сережу под мышки, вместе с ним вылез из танка и спрятался за поваленными деревьями.

До ночи они пролежали в лесу. Сережа пришел в себя и сказал, что он совсем здоров и может добраться до своих.

— Тогда идем, — сказал ему папа, — а то мы в немецком расположении и нас быстро