— На сегодняшний день твой муж — судья. Он уже не тот человек, за которого ты вышла замуж. Ты создана для того, чтобы быть свободной, а будь ты свободной, ты бы стала актрисой, — говорил он сестре.

— Мне надо было уйти, когда он стал банкиром, но раз уж я осталась, то с какой стати мне покидать его теперь? Ты думаешь, что я для него идеальная жена? Он позволяет мне делать почти все, что я хочу, он верит мне, и ты хочешь, чтобы я его бросила, потому что время от времени он заставляет меня ужинать с людьми, которые нагоняют на меня скуку? Нет. Я счастлива и так и ни за что на свете не хочу причинить ему ни малейшего горя. Это было бы несправедливо, — отвечала Сесилия, что не мешало ей посмеиваться вместе с Александром над образом мыслей своего мужа и поднимать на смех то самое общество, принадлежностью к которому он гордился.

С площади Шатле Сесилия издалека увидела Жильберту Ило, поджидавшую ее на авеню Виктория. Она «била копытом» — пританцовывала от нетерпения в кругу из чемоданов.

— Простите, Жильберта. Вы нервничаете?

— Есть из-за чего. Могу поспорить, что мы опоздаем на поезд…

— Вы — возможно, но не я.

— Это что, смешно?

— Нет, — ответила Сесилия. Пока Жильберта усаживалась рядом с ней, ворча: «Подвиньтесь чуточку, пожалуйста», шофер ставил багаж им в ноги.

Мадам Ило направлялась в Орлеан, где жила ее семья. Она надеялась, что не пробудет там долго и что Александр Тек, выполняя свое обещание, вызовет ее в Биарриц, откуда они поедут в Испанию, где его ожидала работа. Однако Александр был непостоянен в своих чувствах. Жильберта, которая нравилась ему несколько дней, быстро потеряла в его глазах привлекательность новизны. Она об этом не подозревала и все еще думала, что их мимолетное приключение сможет перерасти в прочную связь. Она была честолюбива и надеялась приобрести положение в свете, если сумеет завоевать дружбу Сесилии.

Они прибыли на вокзал Аустерлиц за двадцать минут до отхода поезда. Это не успокоило мадам Ило, она распахнула дверцу такси еще до того, как машина остановилась, и крикнула: «Носильщик!» так, как кричат: «Грабят!» Все взгляды обратились на нее. Началась суматоха, Сесилия расхохоталась, когда Жильберта чуть не потеряла шляпу, потом, все еще смеясь, расплатилась с шофером, и пока она, повернувшись к путешественнице, пыталась ее успокоить, какой-то мужчина сел в такси и тотчас уехал.

— Идите же, спокойно устраивайтесь, а я пока куплю вам газет, — сказала она Жильберте.

— Газет и леденцов, если это вас не слишком затруднит, — отвечала та, ибо Жильберта могла читать, лишь поедая конфеты. Они улучшали ей зрение и как будто заменяли очки. Сесилия сразу пошла к киоску с конфетами и парижскими сувенирами, где еще продавали для начинающих коллекционеров большие конверты с 7000 почтовых марок всех стран за 200 франков. Эти марки напомнили ей, что ей нужно было бросить в ящик письмо. Она порылась в карманах пальто, перебрала все вещи в своей сумочке, вернулась ко входу на вокзал и поискала на тротуаре и в сточной канаве. Пожилая дама встала рядом и тоже заглянула туда.

— Вам помочь? Вы, наверное, ищете…

— Да, я потеряла письмо, письмо… Оно, должно быть, выскользнуло, когда я вышла из машины пять минут назад, а теперь такси уже уехало! Да, письмо, оно выскользнуло, это ужасно. Это кошмарно!

— Надеюсь, это не ценное письмо? Дорогое?

— Да-да, это было очень ценное письмо.

— Тогда мне вас жаль, бедная вы моя. Будем надеяться, что оно не попадет в нехорошие руки. Ах, нехорошие руки! Деньги, ох уж эти деньги.

— О, тут дело не в деньгах.

— Значит, любовь, а вы замужем? Боитесь шантажа?

— Нет-нет, не любовь, гораздо хуже.

— Профессиональная тайна? Вы, случайно, не врач?

— Нет.

— Шпионка? — спросила пожилая дама и, не дожидаясь ответа, быстро исчезла. Сесилия запомнила лишь эти слова: «Вы боитесь шантажа? Будем надеяться, что оно не попадет в нехорошие руки», и мадам Ило, стоявшая на часах у своего вагона, увидела, что она идет, прижав руки к вискам, без конфет и газет.

— Почему вы придерживаете волосы? Нет ни ветерка, — сказала она Сесилии. — Вы как будто расстроены.

— Так и есть. Вы тогда не заметили у меня в руках письмо?

— Тогда — это где?

— Да в такси же.

— Письмо? Нет.

— Значит, оно выскользнуло, когда я подвинулась, чтобы дать вам место, а потом, с этой суматохой, чемоданами и все такое, я о нем забыла. Да, оно выскользнуло, и я его потеряла.

— Скажите сразу, что это я во всем виновата.

— О, я никого не виню, я просто говорю, что это ужасно.

— Почему? Ничего страшного. Письма теряют каждый день.

— Да, но это было важное письмо, и я боюсь, как бы оно не попало в нехорошие руки. Если мы чего-то боимся, то лишь потому, что такие опасности существуют. Сколько раз нам приходилось слышать: «Был один шанс из тысячи, что это случится, и — бац! — это случилось».

— У вас слишком богатое воображение. Ваше письмо, пока мы о нем говорим, уже могли отнести на почту. Знаете, есть ведь и честные люди. Подумайте лучше о том, что бы сделали вы, чем думать о том, что могут сделать другие.

— Просто других много больше, — ответила Сесилия.

Она дождалась отхода поезда и вернулась домой еще более несчастная от того, что лучше осознавала причины своей тревоги, о которой не могла не думать.

Она жила в Париже на бульваре Ланн, в маленьком домике, который Гюстав купил для нее, а она устроила по своему вкусу. Мебель на первом этаже была в стиле Луи XIII, на стенах, обитых темно-синей материей, висели большие черно-белые гравюры в золоченых рамах, изображающие порты Франции и всевозможные виды города Страсбурга. Это создавало одновременно необычную и уютную обстановку, как в домах коллекционеров, входя в которые начинаешь чувствовать себя путешественником. Гюстав гордился этим убранством, оригинальностью которого восхищались все его друзья. В библиотеке были в основном сборники стихов и воспоминаний, альбомы по искусству и драматические произведения, и эта комната на втором этаже была владением Сесилии. Она почти всегда находилась там: «Это мое убежище, — говорила она, — моя пещера Али-Бабы».

Когда в то утро она вернулась с вокзала, Одиль заметила, что она бледна.

— Мадам устала?

— Ничто не утомляет больше неприятностей, моя бедная Одиль. Провожая мадам Ило на ее чертов поезд, я потеряла в такси письмо — помните, мое утреннее письмо?

— Лучше бы мадам дала его мне.

Гюстав был на деловом обеде, и Сесилия, оставшись дома одна, не захотела ничего есть. Ее терзали черные мысли и сердцебиение; неуверенность стискивала горло, и она не могла проглотить даже капли воды. «Я привидение, — сказала она себе, входя в свою пещеру Али-Бабы, — привидение, проходящее сквозь запертые двери, которое не может ни взять в руки книгу, ни сорвать цветок, ни съесть шоколадку». Она попыталась читать, но смысл слов от нее ускользал, она завела граммофон, но от музыки тоска ее становилась еще больше, и Одиль, поражаясь такой тревоге, посоветовала ей сначала помолиться святому Антонию Падуанскому, а потом, к четырем часам, предложила сходить за соседской консьержкой, которая гадала по картам.