На следующий день я побывал в покрытом шрамами от разрывов снарядов городе Виипури. Я долго бродил среди развалин, среди останков зданий. На улицах работали группы советских пленных. Они расчищали лопатами снег, убирали мусор из дворов, тянули веревки, привязанные к стенам, которые грозили обрушиться. На белом фоне их фигурки казались такими маленькими и темными, что напоминали мне муравьев. Высокие шапки поверх узких детских лбов делали их бледные изможденные лица еще тоньше, еще более изнуренными и жалкими. Почти все они были очень молоды; им было не больше семнадцати лет, а выглядели они на четырнадцать или даже на двенадцать.

Финские офицеры и солдаты единодушно признавали, что эти юноши сражались хорошо, стойко, упорно и с отвагой, совсем не характерной для детей. Но с военной и технической точки зрения они, несомненно, были недостаточно подготовлены. (Наверное, любой бы удивился тому важному и парадоксальному факту, что в этих мальчиках, которые так отставали в своем физическом развитии, в полной мере сумели развить лишь храбрость: в том смысле, что они уже обладали храбростью взрослых мужчин.)

На другой день во время моей поездки в Виипури я прошел через площадь, на которой располагается муниципальная библиотека, здание ультрасовременного дизайна, все еще невредимое, где сохранились многие тысячи книг, как старинных, так и современных, в том числе ценнейших документов, связанных с историей города Виипури. Потом я свернул на улицу, которая вела вниз, к гавани, когда наткнулся на группу советских пленных. Они были одни, без охраны. (Как правило, эти рабочие команды почти полностью предоставлены себе. За ними наблюдают лишь патрули, что время от времени проходят по улицам города как раз с этой целью.) Пленные стояли у здания магазина модной одежды, разрушенного бомбой. Пока они занимались расчисткой улицы, растаскивая с нее обломки, они обнаружили под кирпичами и известкой деревянный манекен – женскую фигурку, которыми пользуются портные. Они сразу же прекратили работу и встали вокруг манекена, с любопытством разглядывая его. В это время один из пленных выковырял из земли небольшую красно-синюю шляпку – обычную шляпку с искусственным цветком, какой-то желтой розой, прикрепленной к одной из ее сторон, – и надел ее себе на голову. И все его товарищи принялись тихонько весело хихикать, робко тянули руки, чтобы потрогать эту розу.

Неожиданно они заметили мое присутствие рядом. И тут произошло невероятное. Их первым импульсом было убежать, скрыться, как это делают мальчишки, когда кто-то из облеченных властью застает их за запретной игрой. Затем, повинуясь противоположному порыву, они собрались группой и застыли, опустив глаза; при этом пленные выглядели смущенными и напуганными. Тот, что надел шляпку, вскрикнув, отвернулся от меня. Признаюсь, сначала я несколько растерялся, я и сам почти смутился и не нашел ничего лучшего, чем приказать:

– Работайте, работайте!

Но эти слова, сказанные резким тоном, оказали мгновенный эффект. Как по волшебству, весь их страх и замешательство прошли, они схватили свои кирки и лопаты и снова принялись за работу. Через мгновение к пленным вернулось прежнее спокойствие и уверенность, и они снова смотрели на меня, широко улыбаясь.

У Ленинграда, апрель

Из окопов участка, прикрывающего Валкеасаари, по-русски – Белоостров, расположенных на окраине русского поселка под названием Александровка, осажденный город представляется одной из нарисованных мелом моделей, что можно увидеть на выставках городской архитектуры. (Мысль о меле была навеяна девственной белизной снега.) Участок фронта здесь занимает несколько выступающие вперед позиции; он расположен чуть выше ровной местности, на которой стоит Ленинград. Из окопов финны смотрят на бывшую столицу царей, будто с балкона. Однообразие местности нарушают несколько параллельных друг другу складок глубиной не более нескольких метров. Но даже этих нескольких метров достаточно для того, чтобы дать взгляду отдохнуть и осмотреть местность вширь и в глубину. Отсюда до Ленинграда всего примерно двадцать километров. А оттуда, с позиций севернее Александровки, где стоят финские передовые подразделения и куда мы вскоре отправимся, ближе еще на пару километров. Редкие холмы покрыты островками леса, но в большинстве случаев они совершенно голые. На глубине примерно одного метра, под пластом бесплодной почвы, лопата наткнется на гранит, толщина слоя которого неоднородна; слои расположены ступенями, и в некоторых местах толщина достигает четырех-пяти метров[45]. За этими выходами гранита гнездятся финские армейские укрытия корсу, построенные из стволов деревьев. Между возвышенностями местность представляет собой ряд широких плавных неровностей. На дне каждой такой неровности имеется ручей, который в это время года покрыт слоем льда, или озерцо, либо заболоченный луг, сквозь мерзлую поверхность которого пробиваются вверх острые верхушки необычно тонких стеблей камыша. Но в общем земля здесь голая, и наблюдателю приходится иметь дело с рядом последовательно расположенных наклонных поверхностей, белых от снега.

С нашей нынешней выигрышной позиции, то есть с вершины одной из гранитных ступеней, находящейся ровно между лесом, где дислоцируется штаб участка фронта, и передовой, взгляд может охватить обширное пространство впереди. Обширные леса Карельского перешейка, которые становятся тем реже и встречаются менее часто по мере приближения к Ленинграду, ненадолго прерываются в нашем тылу, между поселками Майнила и Валкеасаари (Белоостров). Они состоят из деревьев средней высоты, в том числе многочисленных берез со светлой листвой и серебристыми стволами, что четко выделяются на темно-синем фоне елей. Как я уже говорил, за Валкеасаари (Белоостровом) и Александровкой в направлении к Ленинграду леса переходят в открытое пространство, однородность которого на отдельных участках нарушается редкими островками леса. В то же время все чаще начинают встречаться поселки, все меньше становится сельской местности, и постепенно эти места принимают характерный для окрестностей крупного города вид.

Между поселками можно заметить все большее количество небольших деревенского вида вилл, которые в России известны под названием дачи. Здесь в прежние времена буржуазия Санкт-Петербурга любила проводить летние месяцы. Дачи представляют собой небольшие домики, окрашенные, как правило, в синий, светло-зеленый или розовый цвет. Теперь они принадлежат советским предприятиям, профсоюзам и общественным организациям, члены которых, рабочие и служащие, партиями направляются туда, чтобы провести здесь ежегодный отпуск или поправить здоровье. Несколько лет назад мне довелось стать свидетелем возвращения после короткого отпуска, финансируемого ленинградским промышленным объединением, группы рабочих, как раз из мест в районе Александровки. Однажды вечером я прогуливался у Невы с несколькими друзьями, когда мы заметили, как с моста, что соединяет берега реки в районе Петропавловской крепости, к нам приближается колонна автобусов, в которых сидели юноши и девушки – представители рабочего класса. Автобусы остановились как раз за Зимним дворцом, откуда под смех и громкое пение вновь тронулись в путь. Девушки сжимали в руках букетики диких цветов, несколько увядших на солнце и запыленных (стояла ранняя весна, и уже чувствовалось начало той липкой жары, что характерна для ленинградского лета), юноши – покрытые листвой ветки березы и недавно срезанные палки с искусно вырезанными ножом рукоятями. Мы спросили, где они были, и они ответили, что как раз возвращаются из Александровки на Карельском перешейке. Они точно упоминали Александровку, и я запомнил тот случай, потому что в это время писал биографию Ленина и просил у советских властей разрешения побывать в Александровке, чтобы навестить места, где Ленин скрывался накануне Октябрьского восстания 1917 года. В разрешении мне отказали под тем предлогом, что Александровка находится у финской границы, то есть в важной с военной точки зрения зоне, куда доступ для иностранцев был закрыт.